Немцы
Шрифт:
А Тамара ехала по улице и с горечью бормотала:
– Как я его люблю, черта такого! Удавить меня мало!
Болезненным румянцем горели щеки, и казалось, каждый встречный догадывается о том, что она сейчас целовалась с немцем. Было и страшно, и радостно.
Она въехала во двор лесной конторы. Из окна кивнула Татьяна Герасимовна, словно только Тамару и дожидалась.
– Тома, я хочу у тебя милости просить. Поезжай, дочка, в Карелино… там участок второй месяц без прораба, – чуть растерянно сказала она, когда Тамара, расседлав
– Хоть режьте, не поеду! – крикнула Тамара, изменившись в лице.
Карелино было одним из самых отдаленных участков. Деревенька стояла в глухом лесу, жили там выселенцы-кулаки. Жили глухо, даже без электрического света. Рубили лес и жгли на уголь.
– Резать тебя не время, скоро пост, – попробовала пошутить Татьяна Герасимовна. – Надо, надо ехать, Тома. Ты подумай: кого я пошлю? Влас – трепач, только материться может. Колесник – малограмотный. А там с вывозкой угля невыполнение, у нас механическая мастерская и кузницы под угрозой. Не самой же мне ехать, ведь я кормлю.
Тамара заплакала.
– Не реви ты, дура! – уже строже сказала Татьяна Герасимовна. – Все я знаю. На кого Сашку меняешь? Сашка не парень, а конфета: румяный, чистый, ласковый. А немец твой худущий, черный, глазищи горят, как у волка. На что он тебе? Добра ты от этого не жди!
– Не могу я его разлюбить! – сквозь слезы прошептала Тамара.
– Было разве что между вами? – испуганно спросила Татьяна Герасимовна.
Тамара отрицательно покачала головой.
– Тогда это полбеды! Я это тебе от верного сердца говорю. Ты своего немца легко забудешь.
– Легко не забуду…
– Ну хоть и не легко! Зато после спасибо мне скажешь. Ведь он же не наш, как ты этого, дура, не понимаешь?
– То-то вы и хотите меня в Карелино угнать? – зло спросила Тамара.
– Нет… просто человек мне там нужен. Не сердись на меня, Тома, и поезжай завтра. А к немцу своему в лес смотри не ходи, узнает кто про вашу любовь, несдобровать тебе, да и ему тоже.
Тамаре хотелось сказать Татьяне Герасимовне что-нибудь резкое, но у нее снова задрожали губы, и она выбежала, хлопнув дверью. Домой она не пошла, хотя уже совсем стемнело. Бродила за огородами по берегу Чиса и тихонько плакала злыми слезами.
– Прыгнуть вот в Чис, и кончено будет… Пусть тогда… А то насмехаются, как девчонкой помыкают!
Но черная зыбь реки до дрожи напугала Тамару. Она отошла от берега и села на холодную от росы траву.
– Уеду… он один останется. Мне ведь не себя жалко, а его. Пусть как хотят ругают, а мне жалко его, и все.
На другой день ее собирали в дорогу. Черепаниха пекла лепешки, а Тамара сидела молча, безучастная, заплаканная.
– Не нужно мне ничего, – буркнула она, когда мать спросила, налить ли ей с собой кислого молока.
Провожать пришел и Саша. Тамара приняла его совсем холодно.
– Из-за тебя все, – сердито сказала она.
– Что из-за меня? –
– Угоняют меня… Я и осенью не вернусь, останусь там на зиму. Женись тогда на ком знаешь.
Тамара готова была всех винить в своем горе – все были злыми, несправедливыми. Только отъехав версты две от дома, когда Саша, провожавший ее, спрыгнул с тарантаса и побежал домой, Тамара вдруг почувствовала, что все, кто остался дома, очень ей дороги. Даже с Сашей расставаться ей стало жаль, и она помахала ему рукой.
В Карелине Тамару встретил старший углежог, черный старик в кожаном фартуке, покрытом сажей. Он бойко объяснил Тамаре, как идут дела, и она поняла, что никакого прораба здесь не надо, старик отлично справляется и сам. Просто Татьяна Герасимовна услала ее подальше от Рудольфа.
Старик указал Тамаре хибарку, которую занимал прежний прораб. Там стояли деревянная койка с сенным матрацем и кривой стол с засохшей чернильницей. Все это было покрыто легким слоем сажи, которая проникала во все щели. Ставни от ветхости скрипели, и казалось, вот-вот сорвутся с петель. Прямо за окнами начинался лес.
Первую ночь Тамара проплакала и встала утром с головной болью и злая. Но утро было такое хорошее! Пели птицы, пахло лесными цветами, черемухой. Она вышла за порог и, вздохнув, сказала сама себе:
– Что ж поделаешь… надо же за дело браться!
В это же утро Штребль нетерпеливо ждал Тамару у дороги. Ее вчерашнее невольное признание: «Я и то плохо сделала, что полюбила тебя» – вопреки всему вселило в него множество надежд. Он улыбался, щурясь на восходящее солнце, радовался лету, теплу, зеленым веткам, поющим птицам, радовался тому, что он еще молод, силен и жизнь почти вся впереди. Когда послышался стук копыт, он сразу бросился навстречу, но, не пробежав и десяти шагов, остановился как вкопанный. Лениво помахивая плеточкой, из-за поворота выехал однорукий Колесник верхом на Тамариной Ласточке. Он поравнялся со Штреблем и весело сказал:
– Здорово, камарад. Гут шляфен?
– Где Тамара?
– Тамарка далеко, – равнодушно ответил Колесник. – Верст, поди, двадцать уж отъехала. А меня к вам опять прислали месяца на два… Ну, чего стоишь? Айда со мной!
Вся прелесть утра исчезла. Не хотелось ни думать, ни жить.
30
В разгар лета километрах в двадцати от прииска вспыхнул лесной пожар. Горел большой массив леса, вокруг которого были обширные покосы. Погода стояла сухая и ветреная. Ветер гнал огонь на запад, прочь от реки, прямо на покосы. Огонь угрожал сметанным стогам и еще не скошенной высокой траве. Пылал высокий стройный сосняк, корчился и трещал малинник, уже покрытый спелыми ягодами. Глухари, отчаянно хлопая крыльями, покидали свои гнезда. Покосники, которые, вероятно, и были виновниками пожара, метались как безумные, не зная, как спасти сено.