Немцы
Шрифт:
Рано утром они выехали из Карелина. Было холодно и туманно. В лесу пахло опятами, которые шапками покрывали старые замшелые пни. С дрожащих осин и берез уже начали падать мелкие пожелтевшие листья. Утро было грустным. Тамара правила лошадью, а Звонов досыпал в тарантасе, накрывшись шинелью. Его голова лежала у нее на коленях. На опухшие глаза девушки нет-нет да и снова навертывались слезы, и она поспешно вытирала их. «Хорошо, что он спит и не видит, как я реву», – думала она, поглядывая на спящего
На прииск приехали к обеду. За это время Сашка выспался и уже с полдороги начал донимать Тамару ласками. Сперва она защищалась вяло.
– Не видишь, что мне тошно? – сердито и со слезами сказала она, когда он стал очень назойливым. – Неужели ты не можешь подождать? Чего тогда твоя любовь стоит?
Звонов вроде успокоился.
Черепанов со старухой ждали Тамару и Звонова у ворот.
– Проходите, дорогие, садитесь, дорогие, – без конца твердил совсем не похожий на себя Черепанов, и руки его тряслись от волнения.
Черепаниха повалилась Тамаре на грудь и тихо заголосила. «Чего это они? – удивлялась Тамара. – Прошлое лето меня тоже долго дома не было, а они так не встречали». Потом до нее дошло: это они ее замуж отдают! По тому, как смело прошел вперед Сашка, как сел на главное место в углу под образа, Тамара поняла, что у него со стариками это дело уже решенное. Слезы обиды и горечи снова стали душить ее.
31
Лето давно сменилось дождливой осенью. Дождь сыпал нудный, мелкий, холодный. Рано темнело, и из дома не хотелось выходить.
Лаптев в горнице играл с ребятами. Шестимесячную Люську посадили на стол, и вся семья собралась вокруг. Кто хлопал «ладушки», кто делал «козу рогатую», кто мяукал, кто тявкал. Люська улыбалась и пускала слюни.
Татьяна собиралась уже прогнать всех спать, когда на крыльце кто-то завозился и глухо стукнул в дверь. Теща побежала отворять, и в избу вошел высокий офицер в мокрой шинели.
– Михаил Родионович! – удивленно сказал Лаптев, поднимаясь навстречу гостю.
Хромов отряхивал с шинели крупные дождевые капли и, виновато улыбаясь, топтался у порога.
– Незваный гость, говорят, хуже татарина. Пустите переночевать?
– Да пожалуйста! Давай сюда шинель, проходи, садись.
Хромов, похудевший и постаревший, сел к столу, на котором все еще восседала Люська.
– Твоя? Уже? – подмигнув Лаптеву, спросил он. – Не теряешься!
Татьяна унесла Люську и подала самовар. Хромов пил чай жадно.
– Вторую неделю по вагонам мотаюсь. Партию пленных переправлял, устал как черт. Запаршивел даже, извините за подробность. Мимо Чиса проезжал, дай, думаю, загляну, как живут… Вы меня извините…
– Да брось ты! – перебил Лаптев. – Кушай, пожалуйста, и рассказывай, как сам
Хромов помолчал, продолжая пить чай и жевать лепешку. Татьяна стала укладывать ребят спать. За столом остались только хозяин и гость.
– Ты спрашиваешь, как живу? Погано живу, прямо сказать – ни к черту! Осточертело все, морды эти фашистские больше видеть не могу! Одни эсэсовцы, как на подбор! С ними не то что воспитательной работой заниматься, а придушить их хочется. А посмотрел бы, как их кормят! Твоим интернированным того и понюхать не дадут, что мои жрут. А все равно недовольные. Наглые дьяволы!
– Да ты поспокойнее, – посоветовал Лаптев, заметив, что у Хромова уже дергается щека.
– Не могу я поспокойнее-то… Рад бы. Место у нас там глухое, народу почти нет, даже поговорить путем не с кем. Веришь, сатанеть начинаю от тоски.
– Ты смотри на все это как на дело временное, – сочувственно отозвался Лаптев.
– Ну а демобилизуют, тоже не слаще будет. Какая мне на гражданке цена? Пятьсот рублей в зубы, аккурат на три буханки хлеба хватит. Ни специальности у меня хорошей, ни грамотности.
– То и другое приобрести не поздно.
– Да приобретешь! – Хромов махнул рукой. – Тебе хорошо рассуждать, когда у тебя институт за плечами, а я в армию из чернорабочих попал. Сейчас я все-таки офицер, звание у меня, положение, а демобилизуют – кто я есть? Пришей кобыле хвост, вот кто.
– Ты, я вижу, устал, – Лаптев поднялся. – Ложись, вон жена тебе постелила.
– Спасибо, – хмуро улыбнувшись, поблагодарил Хромов. – Потревожил я вас… – и, заметив, что Лаптев хочет уйти в соседнюю комнату, попросил: – Погоди, посиди со мной маленько. Мне еще сказать хочется…
Лаптев снова сел за стол.
– У тебя, я смотрю, и в семье-то все идет как-то по-другому… А у меня, брат, ерунда. Прошлой осенью черт мою бабу принес. И как она, сука, адрес узнала, прах ее побери?
– Постой, – оборвал его Лаптев, – как же ты это о жене?
– А! – опять махнул рукой Хромов. – Одним словом, отвык я от нее, и вовсе она мне не нужна была. Однако ж, раз приехала, деваться некуда. Стали жить. Что ни день – ругаемся…
– Почему же? Характер, что ли, у нее плохой?
– Да нет… – Хромов замялся. – Но баба она, пойми, темная, одно слово, колхозница.
– Ты и сам не велик граф.
– Граф не граф, а все ж не ей чета. Пол-Европы прошел, кое-чего повидал. После тамошних баб наших криволапых не захочешь! Женился я еще пацаном, сдуру, спьяну. Теперь бы я с такой и рядом не сел.
Лаптеву хотелось прервать этот разговор, рассердиться, уйти, но он терпел, потому что Хромов был сегодня его гость. Чтобы хоть немного сгладить неловкость, понизив голос, сказал: