Немцы
Шрифт:
Вислоусый бём на койке у стены покосился на Штребля и сглотнул слюну. Крестьянин был на строгой диете: кроме сухарей и рисового отвара, ему ничего не давали. Лицо его было пергаментно-желтым, а глаза совсем бесцветными, без всякого выражения.
Подавив неприязнь к соседу, Штребль сказал:
– Я бы дал вам кусочек, Туслер, но ведь вам нельзя.
Бём высвободил из-под одеяла худую желтую руку.
– Дайте, – произнес он глухо. – Все равно я не выживу.
Проглотив кусок пирога, Туслер заговорил
– Тяжело помирать одному. Вот к вам, я вижу, товарищи ходят, носят вам еду. И этот Бер, и Вебер, и Роза, а я лежу один, как собака. Разве здесь, в лагере, у меня нет родни или односельчан? В каждой комнате у меня родня и соседи. Я из Вальденталя. Дома, когда кому-нибудь нужны были волы или пшеница, все шли ко мне. А теперь…
Штребль не нашелся, что сказать ему в утешение. Бём замолчал и пустыми глазами смотрел в потолок.
Ночью, когда Штребль задремал, в соседней комнате поднялся переполох. Он вскочил и прислушался. Стонала женщина, часто вскрикивая:
– О вее, вее!
Послышался голос немца-фельдшера:
– Позовите фрау докторин! Я никогда не принимал родов.
Через некоторое время раздались быстрые шаги и звонкий женский голос. А немка стонала все громче и громче. Потом завыла. Штребль заткнул уши и закрыл голову подушкой. Бём спокойно произнес:
– Видно, какая-нибудь городская. Наши бабы так не кричат.
Штребль попытался себе представить, какова же должна быть боль, чтобы так выть. Ему казалось, что женщина кричит уже несколько часов.
Только перед рассветом раздался писк ребенка. Штребль вздохнул с облегчением.
– Какой прекрасный младенец! – сказал за стенкой фельдшер.
А роженица-немка плакала и время от времени повторяла:
– Бедная, бедная моя крошка, что тебя ждет!
Заснув наконец, Штребль и не слышал, как утром в госпиталь пришел командир третьей роты Мингалеев. Он принес роженице кулек с сахаром и белый хлеб.
– Кушай, дорогая! – он широко улыбнулся. – Здоровый дочь нада растить. Покажи его сюда. Хорош, хорош девка! На тебе похож. Лучше сын, нет сын, дочь тоже хорош. Как звать будешь?
– Лейтенант спрашивает, какое имя вы хотите дать своему ребенку? – помог фельдшер, который, как и все немцы, понимал Мингалеева гораздо лучше, чем других русских.
– Анна, – чуть слышно ответила немка. – Так зовут мою мать.
– Анна так Анна, – согласился Мингалеев. – Ты, Арнольд, молоко давай три раз в день. Сколька кушать хочет, столька давай. Моя говорит Грауеру: белый материал давай, пеленка шить нада! – И заметив, что немка заливается слезами, Мингалеев озабоченно спросил: – Ну чива ты плачешь? Ну чива?
– Она боится, чтобы ребенок не забрали, – тихо зашептал Арнольд.
– Дура! – разозлился Мингалеев. – Куда забрали, зачим забрали? Ее ребенок – никому не нада. Плакать не хорош, ребенок
Арнольд что-то зашептал немке. Та вдруг приподнялась, схватила полу шинели Мингалеева и прижалась к ней губами. Лейтенант отскочил и покраснел.
– Глупый баба! – сказал он дрогнувшим голосом и, подойдя к двери, строго приказал фельдшеру: – Ты смотри, чтобы была порядок!
8
Накануне праздников в лагере была назначена генеральная уборка. Скребли деревянные тротуары, чинили и красили забор, скамьи, устанавливали эстраду для оркестра, делали танцплощадку во дворе. Немки мыли в корпусах полы и окна. Без конца шныряли по двору крестьянки в подоткнутых цветных юбках с ведрами грязной воды, громко стуча деревянными сандалиями по еще мерзлой земле. Пахло хвоей: из лесу притащили гору еловых и пихтовых веток.
Отставной обер-лейтенант Отто Бернард таскался по двору со щеткой и ведром грязной воды, брезгливо морщась и поминутно теряя огромные деревянные сандалии-колодки. Кондуктор спальных вагонов Клосс, изогнув длинное тощее тело, скоблил грязные ступеньки крыльца первой роты.
Комбат вечером заглянул в каждый уголок.
– Дал им жизни – так посмотри, как забегали! Петр Матвеевич, – обратился он к Лаптеву, – я свое дело сделал – фрицев всех перетряхнул, пыль из них выколотил. А ты уж насчет политоформления постарайся. Доску показателей, что ли, сооруди.
– Доску уже оформляют. Плакаты тоже готовы, можешь пойти посмотреть.
Лаптев повел Хромова в красный уголок. Там, почти метя бородой по полу, Чундерлинк, наконец-то попавший в свою стихию, старательно выводил белилами на красном полотнище: «Эс лебе дер Ерсте Май». При появлении офицеров он вскочил и поклонился.
– Пиши, пиши себе, – буркнул комбат. – Ну, а доска как?
Лаптев указал на большой деревянный щит, разграфленный линиями.
– Как только соберу окончательные сведения, заполним и вывесим. А ты мне скажи, в чем дело с зарплатой? Ко мне тут приходили несколько человек…
– А ты гони их в шею, – спокойно ответил Хромов, садясь и закуривая. – Это я отдал распоряжение задержать зарплату. На нашей шее уже висит долг более сорока пяти тысяч рублей. Ты это знаешь.
– Но я не понимаю… Ты задерживай зарплату тем, кто в долгу. А остальные при чем?
– А при том, что если я им деньги раздам, то с долгами никогда не расплачусь. Содержание каждого в триста с лишним рублей обходится, а некоторые паразиты ухитряются меньше двухсот рублей в месяц зарабатывать. Мы, что ль, с тобой будем за них расплачиваться?
– Надо добиться, чтобы каждый на свое содержание зарабатывал. Но я считаю неправильным не платить денег тем, кто их заработал, – гнул свое Лаптев. – Ты можешь этой мерой у всех отбить охоту работать.