Немцы
Шрифт:
Бём нагло усмехнулся и ответил:
– Было время, женщины уходили от меня шатаясь. А теперь я сам буду шататься, если стану возиться с женщиной.
– Вот скотина проклятая! – почти вслух пробурчал Штребль. – Кроме собственного брюха, ничего его не волнует…
Вскоре Ирлевек повадился побираться в ближайшей деревне. Его длинным ногам ничего не стоило отмахать в обеденный перерыв три километра туда и обратно. Возвращался он с мешочком, полным кусков хлеба и сырых картофелин. Талоны же, заработанные на дополнительный обед, потихоньку продавал в лагере. Когда ему удавалось особенно
– Умышленно в дистрофию себя вгоняешь? – поинтересовался Штребль.
– Осенью пойдет эшелон в Румынию, – ответил Ирлевек. – Больных и слабых отправят домой.
– Будь спокоен, тебя не отправят!
Бём лишь исподлобья тупо посмотрел на Штребля. В начале июля жара стояла страшная. Штребль стал худ и черен как грач. Вечером он с наслаждением мылся в ручье и тут же стирал себе рубашки.
– Вы нехороший! – услышал он сзади ласковый голос. Это была Роза. – Почему вы не приносите мне свое белье? Я бы сама его выстирала. Ведь я еще ваша должница.
У Розы было свежее загорелое лицо, ее карие глаза приветливо щурились. Она взяла из рук Штребля мокрую рубашку и, наклонившись к воде, принялась стирать. Он заметил, что ее похудевшая фигура стала почти девичьей. Почувствовав его взгляд, она обернулась и доверчиво улыбнулась яркими, пухлыми губами. «Видно, я сильно сдал, если почти равнодушно гляжу на женщину», – подумал Штребль. Но тут же поймал себя на том, что лжет сам себе: мысли о Тамаре постоянно волновали его, он порой даже не мог работать, а по вечерам его одолевали сладкие несбыточные мечты. Вместе со страданиями они приносили ему, впрочем, и огромное наслаждение. «Если бы вместо Розы здесь была она, я не был бы так спокоен», – мрачно решил он.
13
Подошла сенокосная пора. Татьяна Герасимовна металась как угорелая: надо было начинать косьбу одновременно на трех участках. Не хватало людей, лошадей, инвентаря. Она решила просить у Хромова немцев и послать их вместе с Тамарой и Власом Петровичем на самый дальний участок. Хромов долго не соглашался, стращал ее военным трибуналом, если немцы разбегутся.
– Ладно, ладно, – только посмеивалась Татьяна Герасимовна, – сама упущу, сама и поймаю. Не накосим сена – тебе же зимой скакать не на чем будет.
После разговора с Хромовым вечером она зашла к Черепановым. Тамара и Лаптев сидели за столом над книгой, почти касаясь головами.
– Здорово живете, – с усмешкой сказала Татьяна Герасимовна. – Неспроста ты, Петр Матвеевич, глаз не кажешь. Астрономию, что ль, изучаете?
– Я заходил несколько раз… – Лаптев смущенно поднялся из-за стола. – Вас дома не было. А мы тут с Тамарой немецким языком занимаемся.
– Гундят, гундят до полуночи, – пожаловался Василий Петрович, – а утром Томку не добудишься.
Сели пить чай со свежими ягодами. Самовар вовсю фырчал на столе, а в стекло билась крупная ночная бабочка. Василий Петрович стряхнул ее в ладонь и выбросил в форточку.
– Окна не открываем: комарье одолело. По ночам тепло. Теперь травы пойдут.
– Собирайся на покос, Тома, – сказала наконец Татьяна Герасимовна. – Забирай немцев и айда за Малиновую гору!
– А лес как же? – растерялась Тамара.
– Пущай его растет! – засмеялась Татьяна Герасимовна, все еще ревниво поглядывая на Лаптева, и достала из сумки список немцев, который уже подписал Хромов. – Двадцать немцев тебе даем, самых лучших. Почти одни бабы, чтобы тебе легче было с ними управляться.
– Да я этих совсем не знаю, – недовольно сказала Тамара, глядя в список. – Я не хочу с ними…
– Не волнуйся, твои красавцы целы будут, никуда они не денутся, приедешь – увидишь, – Татьяна Герасимовна подмигнула Лаптеву, опять засмеялась тихонько. Потом стала собираться домой. – Может, проводишь меня, Матвеич? А то я, грешница, собак боюсь.
Лаптев проворно вскочил. Они вышли за ворота и пошли вдоль огородов. Закат предвещал на завтра хорошую погоду. Горы, окутываясь темнотой, становились темно-синими. Тихо журчал Чис, пробегая между отвалами. Подошли к берегу и долго смотрели под крутой его обрыв.
– Какая у вас рука холодная, – шепнул Лаптев, дотрагиваясь до ее полной, короткой руки.
– Значит, сердце горячее, – еще тише проговорила она.
– Это надо проверить, – он наклонился к ее лицу. Она отодвинулась.
– Скоро я поеду по покосам, долго не увидимся… Ты тогда всерьез говорил или, может, уже не помнишь, пьян был?
– Пьян был, но помню отлично. Вот только вы мне тогда ничего не ответили.
Она молчала. Потом, зябко поведя плечами и вздрогнув от холода, сказала усталым голосом:
– Пойдем по домам, что ли? А то до добра не договоримся…
У калитки Лаптев все же отважился ее обнять, предварительно оглянувшись по сторонам.
– Зря ты от меня убегаешь, – ласково сказал он. – Ей-богу!
Впереди громыхали две телеги, нагруженные немецким скарбом, котлами, ведрами, бренчащими косами, вилами, граблями. Мальчишка-бём погонял лошадь самодельным кнутиком, за телегами шла толпа немок в разноцветных юбках и платках. Влас Петрович правил другой лошадью и, как всегда, не переставая ругался. Тамара ехала верхом, задумчивая и сосредоточенная. Когда огибали лагерь, она с надеждой подняла глаза и вдруг действительно увидела Рудольфа в окне второго этажа. Он не спал, хотя час был очень ранний. Тамара быстро отвернулась, пряча счастливую улыбку.
Скоро обоз снова повернул, и лагеря не стало видно. Въехали в лес. Дорога то стремительно падала под гору, и тогда Буланка садилась на задние ноги, удерживая бренчащую повозку, то снова стремилась ввысь, петляя в оранжевом стройном сосняке, сплошь заросшем брусничником. Солнце было еще невысоко, а сосны уже блестели, отливая золотом. В низинах начинала виться мошкара.
Немки весело болтали и напевали песни. Им было радостно – после скучного лагеря они очутились среди чудесного живого леса. Где-то совсем рядом куковала кукушка, щелкала кедровка, вселяя надежду о желанной свободе и возвращении в родные места. Куст красной смородины, попавшийся по дороге, немки ощипали за несколько минут.