Немцы

Терехов Александр Михайлович

— Соскочить хочешь, сучонок. Еще нас развести? Мы их не знаем. Мы с тобой говорили. Ты как говорил? «Я отвечаю» говорил? Ответишь. К тебе уже едут люди!

— Я уже заявил в милицию по факту угроз… — разумно начал он, но Роман отключил телефон. Эбергард повторил про себя: что следовало за чем, да, нормально, доволен собой, вдруг — всё обезумело, словно кто-то встряхнул его вместе с домом, всё рассыпалось; погасил свет, подумай, но прежде — прокрался к входной двери, Улрике забывает на нижнем замке докрутить оборот, и — в глазок — округлый мир пятнистого кафеля и мышиных ступеней — здесь он поселился, здесь и придется выживать; выдернул из розетки городской телефон; из окна кухни (возле соседнего подъезда джип не гасил фар, ходят люди, два — от подъезда к подъезду, не торопясь, одеты тепло, еще паркуется машина) не угадаешь. Не сейчас, так чувствовал он: то, что ждал (всё что угодно…), если и произойдет, то ночью, много позже, в страшные часы, когда умирают люди и дежурной бригаде в реанимации лень вскакивать на угасающие шевеления;

подумать есть время, но думать не мог; кончился он, сделал всё намеченное, но ничего вокруг не сделалось и не ослабло, не принято в расчет, не мог даже надеяться, что попозже сделается и они передумают, отъедут, или утром кошмарное всё покажется не таким… мыслей нет, так, возня в изгрызенной трухе, уже пройденные червями пустоты, обнимавшее каменное то, что может потрогать каждый: он должен. Вот всё, что понимает он остатками своей настоящей, не изжитой еще сути, человекоподобного облика, и «думаньем» не изменишь: должен, взял чужое, неважно у кого, и единственный человек, который сказал бы «нет, не так» после рассказа в подробностях, была его мама, но и она бы, отрицая, понимала — «да»; попал под какой-то забытый, но действующий в несчастных местах, в несчастное время и для несчастных устаревший закон, отмененный жизнью, русскими людьми, понятиями! — под закон угодил, и отзывалась в нем правота этого закона, что-то такое, что откликается внутри смутным, болезненным шевелением, когда он вспоминает детство, — воспоминание, то, что окликает его и не перестанет с надеждой окликать, даже когда отвечать уже будет нечему в неком… всё, что останется от него лично, вот это — «а себя помнишь?». Должен — давило больше, чем страх унижения, «осложнений», неведомого, «проблем», «вопросов», того, что могло произойти с ним, с Улрике (он налегал изо всех сил на дверь, за которой стояло «…и с Эрной» — кратчайший путь для решения с ним любых вопросов); а вернее — страх и осознание долга сливались в подавляющее что-то так, что Эбергард — вот сейчас, вот сейчас — услышал, что стонет… Молчи! — не напугать Улрике — невыносимо; что сказать, когда Улрике: почему ты не идешь? Почему сидишь в темноте? Скажет «нам страшно», она начинала утверждать за себя и за ребенка. Забылся, упустил истекающую минуту и увидел со стороны, как его втягивает в себя пасмурное полотно, похожее на кинохроникальный дирижабль, — надувается серое, слоновое, безголовое, дынно-потресканное и заслоняет такое же серое, но и черное с синевой небо, и лодка в сетях болтается под оторвавшимся от гнилых подсолнухов брюхом.

Разделся, еще проверив улицу и за дверью — в глазок, отключил звук на мобильном, лежал рядом с Улрике и ждал, когда телефон замигает опять, внизу, на полу, по правую руку — названивали с неопределившегося, Эбергард знал: будут звонить, пугался, но телефон не отключал — может быть, звонки — всё, что пока они хотят, и, если он отступит в «зону вне доступа», они примутся за что-то другое… Слушал обжитые звуки, которые есть тишина, и теперь-то понимал, из чего состоит тишина: капли роняют краны, треск остывающей лампы, перелив батарейных вод, оседания, стуки… Незнакомый звук подбрасывал его в постели: чужой! бежать к дверям? нет? Он больше не представлял себе ничего, даже разговоров с ними, он всё сказал, как хотел, лучше, чем мог, цеплялся только за «может быть, Фриц»; или (почти в равную вероятность) что какой-то очень сильный человек вызовет его в большой дом, скажет: мы всё знаем и как с вами знаем, но всё-таки расскажите — еще раз, с самого начала, спокойно, у меня есть для вас время, и — больше ни о чем не беспокойтесь, мы уже всё объяснили этим людям, они поняли, что не правы, они сейчас брюхом на бетоне… Они еще извинятся перед вами: кем же мог быть этот человек? Никем. Даже в мечте не бывает такого. Привыкать пора жить без мечты, мечтам его почему-то требовалось возрастное правдоподобие, выходит, мечтать оставалось о себе-старике, себе — запоздалом победителе-ветеране, себе — поздно стартовавшем седовласом; нет, с мечтами покончено, но сможет ли прожить он без своих удивительных одержимых разных «я»-людей? А что делать с мечтами, оставшимися за спиной, просроченными, когда набранная вами комбинация цифр оказывается невыигрышной и пора отходить с распаренным лицом от игрового автомата и, выпив стакан воды, двигаться к расступающимся от приближения дверям? Очертания жизни «обыкновенного человека» напоминали ему очертания гроба. Станет вредным стариком. Жалобы на судьбу, обида на мир, на близких, что не видят того, кем бы он мог, если бы; казалось: не спал, но, выходит, уснул, потому что вздрогнул, когда Улрике вскочила:

— Мама! Что это?!

Выл домофон (а чего ждать другого?!); схватив одежду, выбежал в коридор и гавкнул (первый раз у них голосил домофон, они и звука его не знали, и от этого еще ужасней):

— Алло? Алло!!! — Но смолкло уже, пищал отпертый кем-то замок, поскрипела и захлопнулась подъездная дверь, прислушался: да, лифт зацепил и тяжело потянул кого-то наверх!

— Эбергард! — звала Улрике. — Ты где? Кто это?

— Какой-то дурак… Ошибся, — негромко, боясь обнаружить свое местоположение, смотрел сквозь глазок, прислушиваясь — едет, тянет, едет лифт, всё! — не здесь, но рядом — выше этажом или внизу; может, так и делают, не доезжают и ждут между этажами, ноги Улрике уже шлепали за спиной:

— Ну, пойдем спать, что ты здесь. Господи, как же я испугалась, ребеночек до сих пор дрожит: ему страшно! — и тащила,

хотя место его у дверей; может, совпадение? — он повалился и замер до утра, как нож, воткнутый в тесные обстоятельства; больше не звонили, словно звонки больше не понадобятся; не двигался, только, когда невыносимо требовалось движение, менял бок; утром (показалось: этого дня целиком у него уже нет, неполный остался день) он, чтобы не говорить своего, читал Улрике новости из Интернета:

— Семиклассник второй раз стал отцом. В Горной Шории найдено гнездо снежного человека… — пропуская страшное о выброшенных с балкона детях. — Родственница собаки Путина посетила бал прессы. Наталья Варлей похоронила пятерых котят на детской площадке. Самую большую в мире грудь пытались уничтожить. В армии США запрещен оральный секс. Лучший бомбардир премьер-лиги с трудом отличает свою жену от жены друга. Ксения Собчак потеряла грудь. Как ты себя чувствуешь?

— Болит животик, тянет, — хныкала маленькая девочка, — Улрике не выспалась. Тебя провожу и пойду досыпать.

— Я съезжу на встречу и вернусь. Улрике.

— Что? Да что?! Что ты так молчишь? Что-то страшное? Зачем ты меня опять пугаешь?! Знаешь, как это вредно для плода?

— Вернусь через три часа.

Не чувствовал, перестав уже многое, из чего составляется «жить», одно лишь: утро — многолюдно: школьники, проводы в детский сад, работники едут к девяти и половине десятого, собаководы… В лифте не один… И остановку прошел пешком вдоль переползающего в пробке Тимирязевского — он давал им возможность что-то… Расстояние остудило и добавило смелости, и…

— Ты зачем меня разбудил? — потягивалась Улрике, спокойная.

— Я тебя прошу. Никому не открывай дверь. Сейчас всякие ходят, а ты одна. Будут стучать, звонить. Скажут из милиции, из дэза… Всё равно не открывай, сразу звони. Очень тебя прошу.

Мурлыканье, трусливые охи, как приятно: волнуется за нее, родит и будет мамочка; в автобусе не был годы, мороз залепил окна, и скоро Эбергард осознал, вскочил: проехал метро, хотя не было «что-то я долго еду»; испугался и выпрыгнул в раскрывшиеся двери. Нет. Не доехал. Ровно половина пути. Знакомая картина киосков, поворота с маленькой дорожки на Руднева не успокоила, показалась — ужасной, чужой, дремучие леса окружали, пустыня, по ней ветер гнал волны снега и цветные бумажные лохмы, он стоял один на льду и понимал: этим маршрутом никто не ездит; и подошедший другой автобус показался заманивающим, ненастоящим, он страшно подъезжал, криво проскальзывая последние метры, двери раззявились — люди в автобусе оказались такие… каких не видел давно, некрасивые, больные, странно одетые — и все смотрели на него, это он — чужой; и чужим показалось метро — вот что значит из своего выпасть; и снова дул ветер, дул постоянный мертвый ветер, а ведь когда изначально садился в автобус — проглядывало, солнышко обещало.

Павел Валентинович выскочил из машины, так ждал, что… Не кричал, но делал руками кричащие, срочные знаки, Эбергард заметил и в нем — зачумленное лицо, и его коснулось, — и отвернулся, в подъезд; женщина-милиционер, пока переписывала цифры из его паспорта, попросила:

— Вы со спины ко мне не подходите. У меня спина — сплошная эрогенная зона.

Не догнав, Павел Валентинович звонил.

— Слушаю, — лестница, ступеньки.

— У меня приключение, ехали за мной какие-то… С тонированными стеклами. Мигали. Но не обгоняли. Вы должны знать кто.

— Не знаю.

— Номер я запомнил. Запишете? — Павел Валентинович хотел говорить еще. — Но я-то вообще ни при чем, вы уж там сами…

— Сейчас к вам подойдут и выгрузят пачки с бумагой из багажника, — входя к Фрицу в кабинет, тот уже показывал успокаивающую ладонь: понял, действую, и кого-то из своих «набирал»: выгружайте, «тойота», серебристая, номер…

— Да ты хорошо выглядишь! Держишься. Молодец! Выручил. Спасибо, брат, — они присели; по такому случаю времени сколько хочешь, желание любое, повелевай. — По твоему вопросу, — Фриц как-то так повернулся и так налился значительностью, что сделанное для него Эбергардом усохло в прах и просыпалось вдоль плинтуса, а то, что Фриц собирался сказать, легло в красный бархат и весомо напрягло подносящие руки, еще не сказавшись, но уже перейдя в «это не бесплатно, будешь должен». — Да, ситуация непростая. Но рабочая. И — подчеркиваю: далеко не проигранная. Ведь монстр и в городе, — Фриц показала глазами «да, да!», — кое-кого пытался уволить. И выглядел очень убедительно. И мэр соглашался и на телегах монстра писал «Снять! Срок — неделя!» А намеченный человечек находил дорожку — куда надо, представлялся, — может быть, квартирку дарил. Одну. Из своих десяти. Или дом. И всё рассасывалось. Тебе, — начиналось главное, запоминай заклинание, — надо найти выход на директора ФСБ. На Патрушева. Крайний случай — на первого зама. Они знают, кому сказать — это наш. Мое! — Фриц словно шлепнул по тянущимся к конфетной вазе ручонкам. — Не трогать! И всё закончится, — и, как любил, придвинул свое лицо нестерпимо близко: как? Счастлив?

Эбергард чувствовал: в кармане дрожит телефон, кто-то…

Фриц довольно откинулся в кресле и обнял себя: понял как? Эх ты…

— У меня еще с аукционом проблемы, — зачем-то сказал Эбергард, размахивая руками и ногами — не держало уже ничто, сорвался и полетел! — Звонил телефон! — еще!

— Это решит любой вопрос, в комплексе, — Фрица подсвечивала изнутри радость делающего добро, он сам еще не изучил до конца возможности изобретенной им чудо-машины, но результаты первых опытов превосходят самые смелые…