Немецкая идеология

Энгельс Фридрих

Второй королларий.

«Коммунизм должен ставитьсвоей целью „общее благо“. Это ведь действительно выглядит так, словно при этом никто не должен будет остаться в обиде. Но каково же будет это благо? Разве для всех одно и то же является благом? Разве все испытывают одинаковое благоденствие при одних и тех же условиях?.. Если это так, то, значит, речь идет об „истинном благе“. Не придем ли Мы, тем самым, как раз к тому пункту, где начинается тирания религии? …Общество декретировало, что такое-то благо есть „истинное благо“, и этим благом называется, например, честно заработанное наслаждение, но Ты предпочитаешь сладостную лень; в таком случае общество… проявляя благоразумную осторожность, не станет доставлять тебе то, что является для Тебя благом. Провозглашая общее благо, коммунизм как раз уничтожает благоденствие лиц, которые жили до сих пор на свою ренту» и т.д. (стр. 411, 412).

«Если это так», то отсюда вытекают следующие уравнения:

Общее благо = Коммунизм.

=

Если это так, то

= Одно и то же является благом для всех.

= Одинаковое благоденствие всех при одних и тех же условиях.

= Истинное благо

= [Святое благо, Святое, господство Святого, иерархия] [190] .

= Тирания религии.

Коммунизм = тирания религии.

«Это ведь действительно выглядит так», словно «Штирнер» сказал здесь о коммунизме то же самое, что он говорил до сих пор обо всем прочем.

190

Квадратные скобки здесь принадлежат авторам. Ред.

Как глубоко наш святой «проник» в суть коммунизма, видно также из того, что он приписывает коммунизму стремление осуществить «честно заработанное наслаждение» в качестве «истинного блага». Кто, кроме «Штирнера» и нескольких берлинских сапожников и портных, станет думать о «честно заработанном наслаждении» [191] , да еще вкладывать это в уста коммунистам, у которых отпадает самая основа всей этой противоположности между трудом и наслаждением! Пусть наш высокоморальный святой успокоится на этот счет. «Честный заработок» будет оставлен ему, а также и тем, кого он, сам того не зная, представляет, – его мелким, разоренным промышленной свободой и морально «возмущенным» ремесленникам-мастерам. «Сладостная лень» тоже целиком составляет принадлежность тривиальнейшего буржуазного воззрения. Но венцом всей разбираемой фразы является то хитроумное буржуазное соображение, что коммунисты хотят уничтожить «благоденствие» рантье, а между тем говорят о «благоденствии всех». «Штирнер» считает, следовательно, что в коммунистическом обществе будут еще существовать рантье, «благоденствие» которых пришлось бы уничтожать. Он утверждает, что «благоденствие» рантьевнутренне присуще индивидам, являющимся сейчас рантье, что оно неотделимо от их индивидуальности; он воображает, что для этих индивидов не может существовать никакого другого «благоденствия» кроме того, которое обусловлено их положением рантье. Он полагает, далее, что коммунистический строй общества и тогда уже является установленным, когда обществу приходится еще вести борьбу против рантье и им подобного сброда [192] . Коммунисты, во всяком случае, отнюдь не постесняются свергнуть господство буржуазии и уничтожить ее «благоденствие», как только будут в силах это сделать [193] . Для них совершенно не имеет значения то обстоятельство, что это общее их врагам, обусловленное классовыми отношениями «благоденствие» взывает также в качестве личного «благоденствия» к какой-то сентиментальности, наличие которой при этом тупоумно предполагается.

191

Далее в рукописи перечеркнуто: «Кто, кроме Штирнера, способен вложить в уста аморальным революционным пролетариям подобные моральные глупости – пролетариям, которые, как это известно во всем цивилизованном мире (куда, правда, Берлин, будучи лишь „образованным“, не относится), возымели нечестивое намерение не „честно заработать“ свое „наслаждение“, а завоевать его!» Ред.

192

Далее в рукописи перечеркнуто: «И в заключение он предъявляет коммунистам моральное требование, чтобы они спокойно обрекли себя на вечную эксплуатацию со стороны рантье, купцов, промышленников и т.д., – ибо они не могут устранить эту эксплуатацию без того, чтобы уничтожить, вместе с тем, „благоденствие“ этих господ! Jacques le bonhomme, выступающий здесь чемпионом крупных буржуа, может не обременять себя чтением нравственных проповедей коммунистам, которые могут ежедневно выслушивать подобные проповеди, в гораздо лучшем исполнении, от его „добрых бюргеров“». Ред.

193

Далее в рукописи перечеркнуто: «и они не постесняются сделать это именно потому, что для них „благо всех“, как „живых индивидов“, выше „благоденствия“ существующих общественных классов. „Благоденствие“, которым наслаждается рантье в качестве рантье, не есть „благоденствие“ индивида как такового, а благоденствие рантье, не индивидуальное, а – в рамках данного класса – общее благоденствие». Ред.

Третий королларий.

На стр. 190 в коммунистическом обществе «забота снова возникает в виде труда».

Добрый бюргер «Штирнер», уже радующийся, что при коммунизме он снова встретит свою любимую «заботу», на сей раз все-таки просчитался. «Забота» есть не что иное, как угнетенное и подавленное настроение, являющееся в мещанской среде необходимым спутником труда, нищенской деятельности для обеспечения себя скудным заработком. «Забота» процветает в своем наиболее чистом виде в жизни немецкого доброго бюргера, где она имеет хронический характер и «всегда остается

равной самой себе», жалкой и презренной, между тем как нужда пролетария принимает острую, резкую форму, толкает его на борьбу не на жизнь, а на смерть, революционизирует его и порождает поэтому не «заботу», а страсть. Если коммунизм хочет уничтожить как «заботу» бюргера, так и нужду пролетария, то он ведь не сможет, само собой разумеется, сделать это, не уничтожив причину той и другой, т.е. не уничтожив «труд».

Мы переходим теперь к историческим конструкциямкоммунизма.

Первая историческая конструкция.

«Пока для чести и достоинства человека было достаточно одной только веры, ничего нельзя было возразить против любого, даже самого утомительного труда». – «Всю бедственность своего положения угнетенные классы могли выносить лишь до тех пор, пока они были христианами» (самое большее, что можно сказать, это то, что они были христианами лишь до тех пор, пока выносили свое бедственное положение), «ибо христианство» (стоящее с палкой за их спиной) «подавляет в зародыше их ропот и возмущение» (стр. 158).

«Откуда „Штирнеру“ так хорошо известно», что могли делать угнетенные классы, мы узнаем из первого выпуска «Allgemeine Literatur-Zeitung», где «критика в образе переплетного мастера» цитирует следующее место из одной незначительной книги ^{191}

«Современный пауперизм принял политический характер; если прежний нищий покорновыносил свой жребий и смотрел на него как на божью волю, то нынешний босякспрашивает, должен ли он влачить свою жизнь в нищете потому лишь, что он случайно родился в лохмотьях».

Вследствие этого могущественного влияния христианства освобождение крепостных сопровождалось самой кровопролитной и ожесточенной борьбой, направленной именно против духовныхфеодалов, и было доведено до конца, вопреки ропоту и возмущению воплощенного в попах христианства (ср. Идеи, «История бедных», книга I; Гизо, «История цивилизации во Франции»; Монтей, «История французов различных сословий» ^{192} и т.д.). Между тем, с другой стороны, мелкие попы, особенно в начале средних веков, подстрекали крепостных к «ропоту» и «возмущению» против светских феодалов (ср., между прочим, хотя бы известный капитулярий Карла Великого) ^{193} . Сравни также сказанное выше по поводу «вспыхивавших то здесь, то там рабочих волнений», – об «угнетенных классах» и их восстаниях в XIV веке [194] .

194

См. с. 181 – 182. Ред.

Прежние формы рабочих восстаний были связаны с достигнутой в каждом случае ступенью в развитии труда и обусловленной этим формой собственности; коммунистические же восстания в прямой или косвенной форме – с крупной промышленностью. Не вдаваясь, однако, в эту сложную историю, святой Макс совершает священный переход от терпеливыхугнетенных классов к нетерпеливымугнетенным классам:

«Теперь, когда каждый должен, работая над собой, стать человеком» («откуда только знают», например, каталонские рабочие ^{194}, что «каждый должен, работая над собой, стать человеком»?), «прикованность человека к машинообразному труду совпадает с рабством» (стр. 158).

Значит, до Спартака и восстания рабов христианство помешало тому, чтобы «прикованность человека к машинообразному труду» «совпадала с рабством»; во времена же Спартака не что иное, как понятие «человек», устранило это отношение и впервые породило рабство. «Или, может быть», Штирнер «даже» слыхал кое-что о связи нынешних рабочих волнений с машинным производством и хотел намекнуть здесь именно на эту связь? В этом случае не введение машинного труда превратило рабочих в бунтовщиков, а введение понятия «человек» превратило-де машинный труд в рабство. – «Если таково положение вещей», то «действительно это ведь выглядит так», будто здесь перед нами «единственная» история выступлений рабочих.

Вторая историческая конструкция.

«Буржуазия возвестила евангелие материального наслаждения и теперь удивляется, что это учение находит сторонников среди нас, пролетариев» (стр. 159).

Только что рабочие хотели осуществить понятие «Человека», Святое, а теперь они вдруг направили свои помыслы на «материальное наслаждение», на мирское; там речь шла о «тягостности» труда, а здесь уже только о труде наслаждения. Святой Санчо бьет себя тут по ambas sus valientes posaderas [195] – по материальной истории, во-первых, и по штирнеровской священной истории, во-вторых. Согласно материальной истории именно аристократия впервые поставила евангелие мирского наслаждения на место наслаждения евангелием; а трезвая буржуазия стала трудиться в поте лица и поступила весьма хитроумно, предоставив аристократии наслаждение, которое самой буржуазии было запрещено ее собственными законами (причем власть аристократии переходила в форме денег в карманы буржуа).

195

– мощным ягодицам. Ред.