Немецкий экспрессионизм (сборник)
Шрифт:
1. Старое название Загреба.
2. Глава округа духовно-рыцарского ордена.
3. Фердинанд Максимилиан Иосиф фон Габсбург (1832-1867) - эрцгерцог Австрийский, в 1864 г. ставший императором Мексики под именем Максимилиана I; был расстрелян республиканцами.
4. Общественная должность, ходатай по делам бедных.
Раньше я водил знакомство еще с кривоногим доктором философии, который, помимо прочего, читает курс для абитуриентов Академии внешней торговли и знает невероятное множество языков. Зовут его Шмеккер, он занимает большую должность в Центральном банке, работает не покладая рук и даже не мечтает об отпуске. Поэтому я однажды высказал ему свое мнение:
– Конечно, дорогой, если ты собираешься окончить дни директором банка, тебе придется столкнуться и с теневой стороной действительности.
Директором банка он, конечно, станет, однако это "окончить дни" заранее отравило ему всю радость, и теперь, издали заметив мое приближение, он отворачивается.
Когда- то был у меня и один дальний родственник, торговый агент Норберт Шигут. Однажды он неожиданно столкнулся со мной на улице и ни с того ни с сего - желая, видимо, предупредить досужие слухи - торжественным тоном сообщил мне, что хотя, мол, его жена недавно и удрала от него, однако вскоре она снова с покаянием к нему воротится. Я заметил, что подобное в самом деле частенько случается. Что, мол, и мне довелось сначала писать стальным пером, затем перейти к авторучке, а после, разочаровавшись в ней, вернуться к стальному перу, не оставляя надежды когда-нибудь стать владельцем пишущей машинки. Родственник простодушно ответил, что, вероятно, авторучка моя была скверного качества и что как раз сейчас он продает первоклассные американские авторучки. Вдруг на меня напал судорожный смех, и я уже подумывал, не законсервировать ли немного этого смеха на потом, на предстоящие мне безутешные дни, но тут смешной человек покинул меня - с таким оскорбленным видом, будто своим смехом я задел его коммерсантскую честь. С тех пор мы с ним как бы и не состоим в родстве.
В одиночестве блуждаю я по огромному городу. Никто не одаривает меня вниманием. В лучшем случае - то в одном месте, то в другом - меня облает какой-нибудь пинчер, трусливо бегающий по платформе проезжающего мимо товарного фургона. Часто мне хочется тявкнуть ему в ответ. К сожалению, приличия такого не допускают. Приличиями пренебрегать нельзя. Но получается в итоге, что я не могу завязать сколько-нибудь близкие отношения даже с пинчером.
Прежде я хоть сочинительством занимался. Но когда я последний раз заглянул в чернильницу, в ней лежали две мухи. Утопшие.
Что тут произошло, двойное ли самоубийство на почве любви… или случайное падение в стеклянную пропасть из-за пришедших в движение пылинок… установить уже не удастся. Однако понятие "слава" во мне разлетелось вдребезги: кто знает, чем эти мухи были для своего народа! Меня охватил ужас; чтобы стряхнуть его, я отправился погулять, очутился недалеко от железнодорожной станции Каленберг и увидел - рядом с неказистым домиком, принадлежащим дорожным служащим, - как на навозной куче старый и молодой петухи сражаются за мировое господство. Целиком захваченный этим событием, я возвратился домой, а на следующее утро весьма удивился, не обнаружив ни в одной газете даже малюсенькой заметочки о борьбе сих гигантов за гегемонию на куче навоза. Известие же о душераздирающей кончине двух мух, вероятно, разлетелось по свету уже после того, как был сверстан очередной номер.
Два петуха вели борьбу с напряжением всех сил - это вам не показуха на боксерском ринге, тут все происходило почестно-му, но без единого слова! Вероятно, именно поэтому… Короче, на меня как бы возлагалась обязанность преподать урок газетам всего мира. Однако, если иметь в виду ту диаметральную противоположность мировоззрений, что отделяет меня от издателей иллюстрированных журналов для широкой публики, а также различия между вещами, которые они и я, в силу своей внутренней организации, считаем важными, шансов отстоять собственное мнение у меня было очень мало. Конечно, если бы сорвавшиеся в пропасть мухи были владельцами какого-нибудь повидлового рудника и носили фамилию Поллак, а петухи… если бы один из них был гордостью австрийского спорта, шахматным гроссмейстером Папабиле, а другой - претендентом на звание чемпиона мира… Тогда да, тогда невозможно было бы пройтись по улице без того, чтобы на каждом втором шагу на тебя не пялились бы, как из засады, ничем не примечательные лица этих полубогов… Нет, лучше уж мы обойдемся без их полубожественной помощи, а свои проблемы будем улаживать сами. Что же касается петухов, то тут я вряд ли мог бы что-нибудь изменить: как человек пишущий я бы не стал принимать ничью сторону, не стал бы насильственно вмешиваться в ход сражения. Точно так же далек я от мысли осквернить мирный сон двух упавших в чернильницу смерти мух посредством эксгумации тел и их последующей кремации… Я оставил погибших в том месте, куда их забросила судьба. Если вспомнить, что самые дерзкие подвиги, как правило, остаются безвестными, мое решение никого не удивит: все, что я еще буду сочинять в будущем, я намерен записывать карандашом - дабы, так сказать, сделать эти записи еще более бренными; что же касается моего благочестивого отношения к мухам, то тут, скорее всего, сказалось свойственное мне себялюбие.
Ибо что может лучше соответствовать теперешнему моему настроению, нежели запах их разложения - для иных, более здоровых натур, вряд ли вообще ощутимый?
Наконец я собрался с духом и купил себе указатель улиц. Мне, вероятно, уже давно следовало это сделать. Люди вроде меня, чей центр тяжести лежит за пределами их собственного Я, где-нибудь во Вселенной… и которые, словно воск, вбирают каждое впечатление… Такие люди должны постоянно подкармливать свой сенсориум, пусть даже обычными вывесками, - чтобы преодолевать зияющую пустоту.
Я путешествую… в малом масштабе. Тироль - красивая земля, но бедекеры там скоро будут расти на деревьях; а кроме того, подавляющее большинство людей путешествуют, захватив с собой привычные условия жизни… в виде своих родственников и друзей. Но тогда совершенно безразлично, куда отправиться: мы ведь отправляемся туда вместе. Не можем оставить друг друга дома. Меня такой способ путешествия не прельщает. Если уж путешествовать, то - во времени. Я не прочь был бы поговорить с каким-нибудь господином из XIV столетия. Мне хотелось бы также засвидетельствовать свое почтение господину Менемптару - древнеегипетскому поэту, лирику с ярким вокальным даром, всемирно известному автору цикла гимнов "Нильскому крокодилу"; но нынче я, к сожалению, нахожусь в такой скверной форме, что не смогу посредством видения или галлюцинации заставить этого замечательного мастера явиться передо мною. Инженеры! Скорее стройте железную дорогу времени! Нет, пока кондуктор… с глобусом на часовой цепочке… не выкрикнет: "Кембрий! Конечная остановка! Просьба всем выйти из вагона!", до тех пор я в таких делах не участник. Ах! Да даже и тогда - нет; потому что, как только случится нечто подобное, там непременно окажется и господин Поллак, который оставит в Кембрийском периоде промасленную бумагу от своих бутербродов. А уж такого этот период точно не заслужил. Я уже понял: лучше мне совершить прогулку здесь, по Линцерштрассе, потому что это вторая по протяженности улица Вены… Я бы и сам с удовольствием перевоплотился во вторую по протяженности улицу Вены… Мне бы тогда стало легче.
Впрочем, что же там можно увидеть? Немного. Возле одной лавки, где выставлены на продажу зонты, торгуют с лотка книгами, бумажные полосы расхваливают последний бестселлер, а по соседству другие такие же полосы возвещают, что наконец поступила в продажу сельдь.
1. Совокупность органов чувственного восприятия (лат.).
2. Путеводители, издаваемые немецкой фирмой "Бедекер".
Одни назовут это гениальной организацией городской жизни в не-азиатской метрополии, другие, деревенские, наоборот, будут лезть на стенку, столкнувшись с подобным хаосом. Я же вообще не знаю, где здесь зонты, где книги и где селедки: перед моими глазами все различия расплываются, становятся слишком мелкими, чтобы в столь разных, как думают некоторые, предметах я мог бы углядеть еще что-то, кроме незначительных разновидностей одной и той же материи… Разновидностей, которые вечно повторяются, меняются же только свойственные человеку способы выражения. Поэтому, выпустив из рук книгу, я говорю: "Кажется, эту шляпу я уже где-то видел". А съеденное жаркое из фальшивого зайца наводит меня на мысль, что и здесь дело не обошлось без модного дарования, что в основе таких произведений - что литературных, что кулинарных - лежит один и тот же понятийно-тематический комплекс, иначе они были бы невозможны. Думаете, я мыслю парадоксально? Я лишь научился этому у одного пьяного. Был вечер, я возвращался по Линцерштрассе, чтобы по дороге домой закрепить для себя в памяти дома также и в обратной последовательности, как вдруг на меня наткнулось шатающееся нечто и вопросило: