Немецкий экспрессионизм (сборник)
Шрифт:
1. Меблированная комната (франц.).
2. Имеется в виду Кантштрассе.
Необходимость с нечистой совестью выпрашивать деньги в кафе или редакциях журналов - у людей, которые удивленно выпускают ему в лицо дым сигары или с досадой от него отмахиваются. Эта пустота в мозгах, отвратительная затаенная обида, которая делает его несправедливым к любому человеку в приличном костюме, с довольным лицом и уверенной походкой. И последнее: вечер - это страшное проклятие, стягивающее его по рукам и ногам, приносящее адскую тревогу, заставляющее вертеться юлой. Птички чирикают – а он не сумел уклониться от судьбы, которая однажды воздвиглась перед ним и властно указала дорогу: "Иди!"
Вот oн и шел. Шел каждый день: позавчера, и вчера, и сегодня. Возможности уклониться нет. Смерть рано или поздно наступит; хотелось бы надеяться, что - быстро, в результате несчастного случая. Он шел. В самом деле: вот это место! Он, как всегда, остановился где надо.
"Ночной звонок в аптеку". Итак, позвонить и ждать…
Вот загорелся свет, окошечко распахнулось. Аптекарь высунул лысую голову.
– Господин доктор…
– Ну, опять здесь?… Вы что же, раньше не могли прийти?
– Прошу прощения, я старался… Но лысина уже исчезла.
Старался - что? Старался бороться, как почти каждый вечер, и, как всегда, был побежден. Остается только пожать плечами!
Аптекарь появился снова:
– Три марки пятьдесят. Тобиас пробормотал:
– Столько у меня с собой нет.
– Ладно, - сказал аптекарь, - я запишу еще раз. Но берегитесь, если не заплатите вовремя: надеюсь, вы меня поняли!
– Большое спасибо, - прошептал Тобиас.
– Доброй ночи.
Нет больше ни мыслей, ни забот: ведь он держит бессмертный яд в руках, молитвенно сложив их вкруг шестигранной бутылочки. Он сам теперь жизнь, и биение его сердца заглушает все звуки мира!
В кафе, в уборной, он одну за другой сделал себе три инъекции; снова бережно закрыл склянку и коробочку для шприца, сунул их в карман брюк.
Теперь он почувствовал себя свободно и легко, настроился на игру - этакий юный бог!
Он, сияя, вернулся в кафе и улыбнулся молодым женщинам, окинул надменным взглядом их кавалеров. Стоит ему захотеть, и он, как божественный Икар, улыбаясь, воспарит к потолку, с песней выскользнет из окна над полосатой маркизой и, закружившись, взлетит к шелестящим звездам…
II
Упругим шагом вошел он в зал и подсел к освещенному мраморному столу, к беседующим дамам и господам. Он попросил кельнера принести ему терпкую папиросу - верную спутницу в печали и радости - и закурил.
Но, взглянув вверх, он увидел за струей благовонного дыма, выталкиваемого его ртом, грозную ночь: его ночь, ту, что ударом черного кулака разбивает такие краткие мгновения радостного дурмана и сама безжалостно придвигается к нему с новым дурманом-мукою - песнь о котором, до бесконечности растянутая, с этого мгновения будет вливаться в его, Тобиаса, уши.
Почему так исказились лица сидящих напротив - лица, только что улыбавшиеся? Что означают косые взгляды, которые эти люди бросают на него, а потом многозначительно переглядываются?
Вот они уже склонились друг к другу и шепчутся…
Он напряженно вслушивался… И тут, не оно ли тут прозвучало? Разве он не расслышал отчетливо то самое, то фатальное слово, которое исполинской аркой перекинулось над его ночами и (будучи, как ясно уже по звуку, безжалостной машиной) медленно его расчленяло:
– Кокаин!… Ко-ка-ин!
Оно отсекает от него кусок за куском, пока - когда-нибудь, скоро - не изничтожит совсем.
Вот, тот господин (…ужас бледной тенью метнулся в глазах Тобиаса…) совершенно отчетливо - невероятно тихо, но внятно - произнес:
– Эта скотина каждый вечер накачивается кокаином! Ох, тут-то сердце и заколотилось барабанной дробью, тут
спазмом стиснуло холодную глотку, тут чья-то призрачная рука прошлась по всколыхнувшимся волосам, и сразу вдоль позвоночника выступил холодный пот.
Встать! И вон отсюда! Уже в воздухе засвистела огромная плеть, в воздухе над его головой. Что-то щелкнуло и громко прихлопнуло. Он, дрожа, рассчитался с кельнером; поднялся, шатаясь, словно паралитик; и - рванул, рванул прочь из этого дьявольского котла.
На бегу оглянувшись, он успел заметить, что уже привлек к себе внимание публики. Люди хохотали, указывали на него пальцем.
Какой- то тучный господин с апоплексически-красным лицом раскатисто хохотал, бил себя по ляжкам и так откидывался назад, что красная голова, казалось, вот-вот отломится, покатится за спинку стула. Мерзость! Вращающаяся дверь выплюнула Тобиаса на улицу.
Однако и здесь он не нашел покоя.
Прохожие замедляли шаги и глазели на него. Гуляющие качали головами и простодушно ждали, пока он подойдет ближе, чтобы получше его рассмотреть. Здесь он оставаться не мог!
Он поспешил по Иоахимшталерштрассе к вокзалу, жался к стенам домов: пугаясь, как затравленный зверь, каждого луча света, падающего из-за ставни.
И что же ему остается в столь бедственном положении, когда сам Господь насмешливо прикрикивает на него из-за ночных туч, а архангелы потрясают железными кулачищами так, что дребезжат оконные стекла? Что ему остается, кроме благословенного яда, припрятанного в кармане?
Слезы уже комом стояли в горле, когда он исчез в здании вокзала. Вновь он свернул к уборным - он, гадкая подвальная мокрица, завсегдатай отхожих мест.
Тут- то, как милые пташки в сумерках, и засвистели в свои свистки вокзальные служащие; ах, тут с шумом распахнулись окошечки билетных касс, и все головы повернулись вслед этом)' -по всей видимости - пьянчужке, который нетвердым шагом поспешал к уборным.
В кабинке он заперся на задвижку. Разве это жизнь? Сволочная жизнь! Ты, ненавистно-любимый яд, Кокаин, Кокаин (…машина вновь заработала: клик-клак, клик-клак: отсекая очередной кусок плоти…).