Немецкий экспрессионизм (сборник)
Шрифт:
Он обошел помещение. Снизу, с первого этажа, доносились голоса множества людей, собиравшихся подняться по лестнице. Неотчетливый, приглушенный шепот… Тобиас уловил лишь обрывки разговора:
– Пора прекратить безобразие… Настоящий скандал… Эта свинья погубит и себя, и родственников… Отправить его в психушку!… Затолкаем в автомобиль… Хватайте прямо сейчас!… И смотрите, чтобы он не выпил из склянки, с него станется…
Он задрожал. Пот лился по рукам (…или то была кровь?). Свет снова погас, и раздался голос матери:
– Тобиас, сыночек! Умоляю тебя!… Тобиас, Тобиас!… Тобиас! Голос затих на этой жалобной ноте. Топ, топ, топ! Шаги по лестнице вверх, равномерные и все ближе. Шепот же ни на миг не умолкал.
Отважится ли он включить свет?… Он отважился.
…И увидел прямо у своих ног… еще бьющееся в корчах тело умирающей матери. Рядом сидела на корточках его сестра-в черном платье, лицо под черной вуалью - и, опустив голову, тихо плакала.
Тобиас отпрянул. Прижался пылающим лицом к стене.
VI
Сердце колотилось так, что казалось, будто молоток бьет по черепу. Через некоторое время Тобиас обернулся. Привидение исчезло. Он быстро сделал новый укол и начал - сперва тихо, затем все громче и громче - молотить в железную дверь.
Потом наклонился к замочной скважине и сдавленным голосом крикнул:
– Марион! Марион!
Все это время он то и дело оглядывался, чтобы на него не напали сзади.
Наконец через замочную скважину он увидел, что внутри загорелся свет. Тень на полу шевельнулась и приблизилась к двери. Слабый заспанный голос, голос Марион, тревожно спросил:
– Боже мой, кто там?
– Это я, я, Тобиас… Марион, открой, впусти меня!
Дверь, тихо взвизгнув, отворилась. Тобиас - после последних, быстро следующих одно за другим впрыскиваний его охватило дикое возбуждение, - шатаясь, вошел в комнату.
Марион, в ночной сорочке, стояла перед ним со свечою в руке. Она не очень удивилась: Тобиас уже не в первый раз навещал ее ночью.
Девушка, хотя очень устала (было уже около половины третьего), не выказала недовольства. Молча постелила ему одеяло на походную кровать, стоявшую за ширмой.
– Укладывайся, - сказала.
– И дай-ка мне кокаин.
Она знала, что просит напрасно: склянку ей не отобрать даже силой.
Тобиас отрицательно мотнул головой. Он поставил свечу на стул рядом со складной кроватью и присел на край постели, осоловело уставившись на подругу, которая снова легла.
– Ты хорошо заперла дверь? А окна закрыты?
– спросил.
– Да-да, конечно! Он снял пиджак.
Марион охнула и отвернулась.
Ясное дело! Выглядел он отвратительно!
Оба рукава рубашки - до самых запястий - задубели и почернели от крови. От них скверно пахло.
– Пожалуйста, побыстрее, - шепнула Марион.
– И не запачкай простыни кровью.
Она так и лежала - отвернувшись. Боролась с подступающей к горлу тошнотой. Вдруг поднялась, и в углу комнаты ее вырвало. Девушка тихо заплакала.
Тобиас, отчаявшийся и беспомощный, тоже начал выть - во весь голос. Он потрясал кулаками, бессмысленно таращился в потолок.
Марион, побледнев как мел, подскочила к нему, зажала рукой рот.
– Тихо, тихо, - шептала ему в ухо.
– Тебя никто не должен услышать, иначе меня вышвырнут!
Нет! Никто не слышал Несчастного, и меньше всего - тот добрый Отец, чей неумолимый черный лоб стоял перед огромными окнами ателье: упрямо, недосягаемо, неподвижно!
– Ну же, ложись и успокойся!
– сказала Марион.
– Я хочу спать. Погаси свет.
Тобиас полностью разделся. Марион, вздрогнув, отвела взгляд. Полы рубашки тоже пропитались кровью из-за уколов в оба бедра. Это была его единственная рубашка, которую он носил уже три недели; все другое белье конфисковала хозяйка в Шарлоттенбурге - в счет задолженности по квартплате. Тобиас вонял, испытывая отвращение к самому себе, - мерзко, гадко.
Он поставил аптечную склянку на стул, приготовил шприц, вытянулся на постели, не накрываясь одеялом, и задул свечу.
Не дыша ждал несколько минут: неподвижно глядел в потолок, который с этой стороны - на половину крыши и еще на полстены вниз - был стеклянным.
Марион не шевелилась. Через комнату ползло, вяло и клейко, ночное время. Казалось, оно протянулось поперек ателье, от стены до стены, в виде темных липких нитей, источающих запах запекшейся крови, смешанный со сладковатым ароматом кокаина и бодрящим духом эфира.
Стояла мертвая тишина. Марион, казалось, спала. Только ночной ветер тихо дребезжал оконными стеклами. Тобиас стучал зубами, как с ним бывало всегда, когда кокаиновое отравление достигало определенной стадии. Лицо его тогда искажалось, виски пульсировали. На днях, на Александерплац, не убежала ли от него с криком хромая старуха, увидев это перекошенное лицо?
Голова не работала. Тобиас лежал неподвижно, уставясь в потолок. Время от времени - вслепую - делал себе в темноте кокаиновые инъекции. Он чувствовал, как по его искромсанным бедрам, исколотым рукам течет кровь. Конечно, она капала и на простыни, которые Марион просила поберечь. Его это больше не заботило. Сейчас он был отравлен до такой степени, что всаживал себе шприц почти механически, со все более короткими промежутками: ибо нуждался в этом, как в дыхании или пище, без этого вообще не мог бы существовать.