Немецкий экспрессионизм (сборник)
Шрифт:
У него нет ничего, чему он мог бы порадоваться. Он - неимущий изгой, больной и всеми проклинаемый. Нет у него ни еды, ни денег, ни приличной одежды, ни жилья, ни друзей, ни ближних. А главное - нет воли, нет сил, чтобы обрести все это.
Отрава, ставшая для него судьбой, разлеглась, словно гигантский зверь, над целым городом, над линией горизонта и над самой жизнью Тобиаса: Харибда, которая проглотит его, от которой нельзя спастись.
Он, израненный, так и будет, стараясь не привлекать к себе внимания, каждодневно влачить свою жизнь от утра до вечера - пока один из вечеров не ввергнет его в безумие.
Он вошел в первый попавшийся подъезд и достал револьвер. Снял его с предохранителя; задумался, как бы половчее выстрелить. В конце концов открыл рот и прижал дуло к небу. Так будет хорошо.
Он спустил курок. Звук выстрела гулко разнесся по дому.
Тобиас рухнул, словно упал перед кем-то на колени.
Сбежавшиеся жильцы нашли его тело. Ошметки мозга висели повсюду: по стенам, на перилах и ступенях лестницы.
На улице щебетали птицы, и какой-то трамвай прогрохотал сквозь утро - вниз по аллее, в сторону центра Берлина.
1917
Эльза Ласкер-Шюлер Будь мое сердце здоровым… Кинематографическое
Перевод Евгения Воропаева
Рассказ впервые был опубликован в книге Эльзы Ласкер-Шюлер "Лица. Эссе и другие истории" ["Gesichte. Essays und andere Geschichten", 1913]. В том же 1913 году поэт-экспрессионист Клабунд писал в журнале "Рево-люцьон":
Сердце этой Ласкер… Искусство Эльзы Ласкер-Шюлер родственно тому, что делает ее друг, синий всадник Франц Марк. Сказочно-пестры все их мысли и подбираются к нам крадучись, как пестрые звери. Иногда они выходят из леса на просеку, как нежные красные косули. Спокойно пасутся и с удивлением поднимают стройные шеи, услышав, как кто-то ломится сквозь заросли. Они никогда не убегают. Но предстают перед нами в телесной осязаемости.
Эльза Ласкер-Шюлер носит свое сердце на груди, на золотой цепочке. Она не ведает стыда: каждый может смотреть. (Но она не чувствует, когда кто-то рассматривает ее сердце. Да ей, в общем, и все равно.) Она любит только себя, знает только себя. Объекты, хранимые в ее сердце, «…» суть оловянные солдатики, с которыми она играет. Но она страдает от этих солдатиков; и, когда о них говорит, слова выходят из ее нутра сгустками крови.
1. Клабунд (наст, имя Альфред Хеншке; 1897-1928) - немецкий поэт, драматург, прозаик, переводчик, автор текстов для кабаре. (Здесь и далее -прим. перев.)
БУДЬ мое сердце здоровым, я бы прежде всего выпрыгнула из окошка; затем я отправилась бы в синема и никогда бы не вышла оттуда. Чувствую я себя в точности так, будто выиграла главный денежный приз и пока еще не получила его, или как если бы в конной лотерее выиграла лошадь, а "даровой" конюшней обзавестись не смогла. Жизнь ведь, собственно говоря, это драма винтовой лестницы: все время по кругу поднимаешься вверх и снова спускаешься вниз, кружась вкруг себя, как звезда на небе. Я - в радостном отчаянии, в отчаянной радости; охотнее всего я бы отколола какой-нибудь смертельный номер или веселую выходку. Моя подруга Лауренсия кутит напропалую: она изучает язык древних господ - я имею в виду греческий и латинский - и добилась больших успехов. Однако что мне за дело до всего этого; я не желаю знать ничего, ничего. Если бы только оно не колотилось!
Мозг лихорадочно работает, сердце колотится не только каждую пятницу и субботу - так, что взвихривается каждая пылинка, - но также и в остальные дни недели, ибо живу я меж домом и домом, и мне приходится переносить грубость всех дворов. Я всегда сижу при закрытых окнах и ничего не получаю от лета; я никуда не выхожу: я пишу истории привидений; и у меня - долги. К тому же сквозит, если я оставляю открытыми двери, - справа, и слева, и за спиной. С тех пор как поселилась в этой квартире, я ношу кошачью шкурку; и, если на вечер меня приглашают куда-то, меня охватывает ужасный страх, что я начну там мяукать. Жизнь больше не доставляет мне удовольствия, хотя люди еще хотят читать мою лирику; кто охотно ее читает, тот непременно должен как-нибудь написать мне симпатичное письмецо. Дело в том, что мне приходится, вследствие моей болезни, принимать ванны с кисличной солью, чтобы никто не ступил из-за меня на скользкий путь. Я всегда очень скучаю, пока сижу в ванне, там-то я и читаю с большим удовольствием адресованные мне лестные письма. До чего же раздражают плохие рецензии! Сразу начинаешь ценить всякого, кто написал о тебе доброе слово. Симпатичные создания на свете еще не перевелись. Я только терпеть не могу бледнолицых, ибо не очень-то доверяю свету. И потому нанимаю себе только темнокожих служанок и слуг. У меня служат два негра и две индианки; отец Текофи, вождь племени, иногда наведывается в Берлин и со своею труппой выступает в кабаре "Chat noir".
1. Средство для выведения пятен.
Текофи всякий раз, как его отец приезжает в Берлин, спрашивает, нельзя ли ему пожить у меня на балконе. Я ничего не имею против. Мой сомалийский негр - королевских кровей, его отец владеет на Тенерифе большими стадами баранов. Время от времени он посылает мне по нескольку освежеванных баранов, из них получается превосходное рагу с легким привкусом тления. Осман, другой мой негр, - помоложе, похож на задумчивую гориллу, сидящую в цветочном горшке. Злобное существо - с великолепной наружностью, но лучше его не нервировать; с недавних пор я даже и ухом не веду, если он собирается откусить кому-то башку: он слишком хорош, слишком драгоценен, чтобы повиноваться, пусть даже мне. Обе мои индианки - девушки очень старательные; я наняла их, чтобы они искали нити моей логики и находили логику в моих разговорах. Иногда им приходится заниматься поисками всю ночь, я даже опасаюсь, как бы они в один прекрасный момент не повесились - обе разом - на моей греховодной нити. Надо признать, темнокожие люди - плохие ищейки: они ничего не могут найти в ночном мраке, источаемом их кожей. Ах, так что же я сделала бы, будь мое сердце здоровым? Есть ли у меня вообще сердце или хоть что-то подобное? От такого "приложения к программе" поневоле заплачешь - хорошо, что остались еще ореховые палочки, для утешения, а также мятные леденцы в деревянной упаковке. Я не верю, что сердце у меня из плоти и крови, что его стенка - с трещиной; оно обладает не сиюминутной, а вечной ценностью, поэтому ближним я пригодиться не могу, интересна я только исследователю. Телефонный звонок раздается всегда в самый эффектный момент.
– 35-24 слушает, кто говорит?
– Доктор Никито Амброзиа, вы - Эльза Ласкер-Шюлер?
– К несчастью.
– Не торопитесь торжествовать, сударыня, я только хотел осведомиться, с совершеннейшим к вам почтением, не примете ли вы ангажемент на выступление в Зимнем саду, с содержанием в тысячу марок помесячно? В год это составит круглым счетом десять тысяч марок.
– Вы, должно быть, шутите, сударь, ведь артистов не принято приглашать в варьете более чем на месяц.
1. "Черный кот" (франц.).
– Однако мы, сударыня, крайне заинтересованы в том, чтобы привязать вас к нашему варьете.
– Речь, вероятно, идет о моей арабской сценке, господин доктор Амброзиус?
– Совершенно верно! О той, где вы сидите на верблюде, возвышаясь над Фивами.
– Сударь, я вас узнала: такого неприукрашенного баса в варьете быть не может. Вы - профессор Геллерт, последняя надежда Гогенцоллернов!
Конец связи! Пишу письмо: "Адрианопольскому возлюбленному моего сердца!" Дело в том, что он спрашивал, по-прежнему ли я люблю его, и просил не лгать. Я все-таки не дам ему материала для лирики (он поэт): "Ну да, люблю! И хватит!" Но я могла бы ненадолго посетить Турцию, учитывая, что всех моих предков носили в паланкинах. Потомуто ходьба мне в тягость. Когда у вас ступни замерзают, у меня они все еще горят. Будь мое сердце здоровым, что бы я тогда сделала? Секундочку! Я бы разделась и, как стриженный догола пудель, бросилась бы в пресную воду, где живут кроткие рыбки, - но от чешуек бы точно отказалась. Или отправилась бы на Южный полюс и наконец хорошенько согрелась; или, во всяком случае, распорядилась бы, чтобы в этой ледяной зоне поставили отапливаемую углем печку. Что бы я сделала еще? Я бы остановилась, из упрямства, точно на линии тропика. Пририсовала бы созвездиям усища. Ну не обидно ли, не во вред ли самому небу, что сердце у меня нездорово? Все сердечные недуги - от Луны, неврозы особенно. Все болезни приходят сверху. Здесь же, внизу, все очень славно. И потому-то столь многие авиаторы обрушиваются с неба: сам летательный аппарат ведь никогда не раскалывается, однако пилоты заболевают падучей, когда, взлетая все выше и выше, они вдыхают бациллы звезд. Как выглядят авиаторы? Как птицы: носы их - клювы, а головы тянутся вверх. Новый человеческий род. Однажды со мною обедал один воздухоплаватель, так он обклевывал мясо, как ястреб, рвал шницель, как стервятник. Подруга Карла Фолльмеллера, великолепная Катарина фон Арманьяк - первая женщина-авиатор в мире. На выставке средств воздушного сообщения в "Унионтеатр", возле Зоологического сада, они все летают. Я же могу смотреть безвозмездно: я обещала написать репортаж. Денег у меня нет, но это еще не повод, чтобы отгораживаться от мира. И даже больше того: мне предстоит взять на себя правление в Фивах; я даже уже правлю, формально. Берлинская публика поговаривает, что у меня навязчивая идея. Навязчивая идея - это нечто естественное: естество, порабощающее закон. Я - принц Фиванский. В Германии только император Вильгельм способен понять, что для меня значит правление. У меня, между прочим, весьма пестрый народ. По ночам я лежу на крыше, а днем сижу под пальмой и правлю. Я в ответе за все; народ порою косится на меня, от неопределенности, - думая, что я дурачусь; но я и к дурачествам отношусь с величайшей серьезностью. Я ничему не оказываю предпочтения - только людям. Часто бываю несправедливой, потому что у меня есть вкус, есть художественное чутье; обращаясь к народу, не ссылаюсь на текущий момент, ибо не хочу связывать себя обязательствами. Более всего я терпима по отношению к себе, я милостива к себе, я единодушна с собой - из дипломатических соображений, ибо народ мой должен за меня держаться. Я только слишком много размышляю, нелицеприятно и непосредственно, я все свои мысли подпускаю совсем близко ко мне, чтобы они разучились бояться. Ах, если бы только меня не беспокоили с раннего утра - и в таком количестве - цирюльники-мусульмане, желающие сделать мне татуировку, и западные художники, которые жаждут написать мой портрет! По ночам мой сон на крыше постоянно прерывают паши, которые никак не оправятся от воодушевления по поводу моего восшествия на престол. Всякий раз во время аудиенции, которую я им даю, они забывают задать вопрос, приведший их ко мне. С тех пор как меня избрали принцем-регентом Фив, по улицам города снуют множество честолюбцев, которые подражают мне в одежде и жестах и надеются во всем сравняться со мной. Эпигоны! Умение править - это искусство: такое же неотъемлемое от человека качество, как способность к живописи, поэзии или музыке. Эпигонство же - только деятельность, потому оно и приносит доход, как любая работа. Я никогда не работаю, я ненавижу письменный стол - хотя у меня и есть таковой, но письменным столом и только он никогда не был. Нынешней ночью, когда мои негры спали, паши взломали дверь на крышу, ради почтовых марок. Ночью меня сфотографировали в профиль (так я выгляжу лучше, чем анфас) в тюрбане и мантии правителя, в самых разных цветах; теперь во всех почтовых отделениях города можно увидеть портреты Моего Высочества.
1913
Альфред Деблин
Убийство одуванчика
Рассказ
Перевод и вступление Татьяны Баскаковой
Этот рассказ (1910), вошедший в первую опубликованную книгу Деблина "Убийство одуванчика и другие рассказы" ["Die Ermordung einer Butterblume. Erzahlungen", 1913] и ставший одним из самых известных образцов немецкой экспрессионистской прозы, кажется вариацией на тему баллады