Немецкий экспрессионизм (сборник)
Шрифт:
Он знает: их всех его стоны только порадуют; но он нарочно ни звука не издаст, не станет радовать подлых палачей. У них нет права его наказывать: они сами глубоко порочны. Да, он убил цветок, но их это не касается, он был вправе так поступить и будет на этом стоять, против них всех. Он вправе убивать цветы и не считает, что обязан как-то это обосновать. Он мог бы убить сколько угодно цветов, в радиусе тысячи миль - хоть на севере, хоть на юге, хоть на западе, хоть на востоке, - а его судьи пусть себе ухмыляются. Если будут и дальше над ним насмехаться, он вскочит и вцепится им в глотку.
Он остановился; его глаза зло уставились на тяжелую тьму под елями. Губы выпятились, налившись кровью. Он торопливо двинулся дальше.
Наверное, ему следует прямо здесь, в лесу, выразить свои соболезнования сестрам покойной… Он объяснил им, что произошла беда, почти без его участия; напомнил, что сам был до предела измотан. Напомнил и о жаре. По сути, мол, ему все одуванчики одинаково безразличны.
Бравируя своим отчаянием, он снова передернул плечами: "Что они со мной сделают?" Грязными пальцами провел по щекам: ему стало как-то не по себе.
К чему все это? Ради всего святого, что ему тут искать?!
Он хочет поскорей убраться отсюда, пройти наискось между деревьями, наконец совершенно спокойно все обдумать. Не спеша, пункт за пунктом.
Чтобы не поскользнуться на гладкой земле, он хватается за стволы деревьев. Цветок, коварно думает он, пусть остается у дороги - там, где стоит. В мире полно мертвых сорняков.
Однако его сковывает ужас, когда он видит, как из одного ствола, до которого он дотронулся, выступает круглая светлая капля: дерево плачет. В темноте он бежит по тропинке, но вскоре замечает, что она как-то странно сужается, будто лес хочет заманить его в западню. Деревья собираются вместе, чтобы устроить ему судилище.
Только бы вырваться.
И снова он напоролся, теперь на невысокую елочку; та наотмашь ударяет его ладонями. Что ж, он прокладывает себе дорогу силой, кровь ручейками стекает с исцарапанного лица. Он отплевывается, колотит руками, громко вскрикивает, пинает деревья; злобно шипя, соскальзывает с откоса вниз; наконец, чуть ли не кувырком, скатывается с последнего склона, от опушки леса к огням деревни: полы разодранного
сюртука задрались выше головы, гора позади угрожающе гремит, потрясая кулаками, и отовсюду слышится треск ломающихся деревьев, которые бегут вслед за ним, изрыгая проклятия…
Неподвижно стоял тучный господин под газовым фонарем перед деревенской кирхой. Без шляпы; в спутанных волосах - черная земля и еловые иглы, которые он не стряхивал. Он тяжело дышал. Когда теплая кровь закапала с кончика носа на ботинки, он обеими руками схватил полу пиджака и прижал к лицу. Потом поднял кисти рук к свету и удивился, как набухли синие вены. Он помассировал толстые узлы, но устранить их не смог. Под пение и завывания приближающегося трамвая побежал дальше по узким переулкам - домой.
И вот он уже сидит, как дурак, в своей спальне, повторяя: "Вот я сижу, я сижу…" - и затравленно озираясь по сторонам. Время от времени встает, снимает что-то из одежды, запихивает в шифоньер. Переодевается в другой черный костюм - и, развалившись в шезлонге, читает газету. Не дочитав ее до конца, комкает: со мной что-то случилось, случилось… Но полностью он это осознал только на следующий день, сидя за письменным столом. Он словно окаменел, не мог даже чертыхнуться, и вместе с ним по конторе расхаживала странная тишина.
С судорожным усердием уговаривал он себя, что все это, скорее всего, ему приснилось; однако царапины на лбу были настоящими. Значит, и впрямь существуют вещи, в которые невозможно поверить. Деревья гнались за ним, они взбеленились из-за этой мертвой. Он сидел, сгорбившись, и, к изумлению подчиненных, даже не обращал внимания на жужжащих мух. Потом опять начал придираться к ученикам, забросил свою работу, расхаживал по конторе. Многие видели, как он ударяет кулаком по столу, раздувает щеки, кричит, что, дескать, когда-нибудь наведет порядок - здесь в конторе и повсюду. Им, дескать, мало не покажется. За нос себя водить он никому не позволит.
На другой день, когда он занимался подсчетами, неведомая сила неожиданно настояла на том, чтобы он отписал одуванчику десять марок. Он испугался, пустился в горькие размышления о своей беззащитности и попросил прокуриста закончить подсчеты вместо него. После полудня он сам с молчаливой холодной сосредоточенностью отложил деньги в особый ящик; после пришлось даже открыть для одуванчика банковский счет: что поделаешь, господин Михаэль так устал, ему хотелось покоя… Вскоре та же сила заставила его делиться с погибшим цветком едой и напитками. Для Эллен каждый день ставили на стол наперсток, рядом с прибором господина Михаэля. Экономка всплеснула руками, когда хозяин впервые сделал такое распоряжение; но все ее попытки что-то возразить пресекались с неслыханной яростью.
Он каялся, каялся в таинственном грехе. Этот прежде невозмутимый коммерсант воздавал одуванчику божественные почести и утверждал теперь, что каждый человек имеет свою религию; что необходимо, дескать, вступать в персональные отношения с непостижимым божеством. Мол, существуют вещи, которые понимает не всякий… В его обезьяньем личике, когда он рассуждал о столь серьезных материях, появлялось что-то страдальческое; к тому же он похудел, глаза у него ввалились. Убитый цветок, словно совесть, незримо присутствовал абсолютно во всех его делах, начиная с важнейших и кончая мелкими, повседневными.
Солнце в те дни часто согревало своими лучами город, собор и Замковую гору, согревало со всей полнотой жизни. И вот однажды утром суровый коммерсант расплакался, стоя у окна, - впервые со времен детства. Внезапно зарыдал так, что сердце чуть не разорвалось. Всю эту красоту у него украла Эллен, ненавистный цветок: все красивое, что он видит вокруг себя, она теперь предъявляет ему в качестве обвинения. Ведь солнце светит, а она не видит его; и аромат белого жасмина вдыхать не может. Никто не придет на место ее постыдной смерти, никто не прочтет там молитву… Все это она бросала ему сквозь зубы (как ни смехотворно такое выражение применительно к одуванчику), а он лишь заламывал в тоске руки. Ей, дескать, во всем отказано: в лунном сиянии, в летнем супружеском счастье, в спокойном симбиозе с кукушкой, гуляющими, детскими колясочками… Он поджал свои детские губки: будь на то его воля, он запретил бы людям ходить гулять на гору. Хоть бы весь мир провалился в тартарары, лишь бы цветок заткнул наконец свою пасть! Да, о самоубийстве господин Михаэль тоже задумывался: хотел раз и навсегда приструнить злую судьбу.