Шрифт:
Глава 15
«На последнем закате долголетнего дня
снова первая песня на устах у меня.
Расцветает под вечер, прежним светом горя,
та звезда, чьё сиянье отменила заря.
И тебе, не рассвету, благодарен стократ
я за первую песню, мой последний закат…»
/Мигель де Унамуно (перевод С.Гончаренко)/
1
Удивительная штука – жизнь!
А коли так, коли верно второе предположение по поводу итоговой чёрной бездны и пустоты, и суеты людской, абсолютно пустопорожней, о чём, между прочим, пророчили и пророчат многие великие деятели и мыслители – писатели, философы и поэты, – то стоит ли поэтому так уж упорно цепляться и бороться за жизнь, беззаветно кого-то или что-то любить и ценить, к чему-то особенному стремиться наперекор инстинктам? Да ещё и мудрствовать и упираться при этом, храбрым воином или же всесильным героем-рыцарем себя почитать, вершителем и хозяином жизни! Жилы рвать до потери пульса, истерить, егозить и канючить при сборе призов и наград, подличать, ловчить, унижаться, интриговать, до стариковской немощи доживать, до ужасных смрадных болезней!
Или же всё-таки лучше однажды, окончательно выдохшись и устав, разочаровавшись в сомнительных “радостях” и “соблазнах”, в псевдо-геройстве собственном и псевдо-могуществе, в тщетности и иллюзорности бытия, – лучше уж “возвратить билет” Отцу-Вседержителю за ненадобностью, одним махом, как философ Ницше учил, покончить с пустым и безсмысленным существованием?
«Всё, хватит с меня, довольно! – решительно себе самому сказать. – Хватит бегать как дурачку за безконечными призраками и миражами! Неблагодарное это занятие – птицу счастья ловить! Неблагодарное и пустое!…»
После чего пулю в себя пустить. Или же накинуть аркан на шею, с обрыва вниз головою броситься…
В детстве и отрочестве кажется, что нет нашей жизни конца, что она – безпечна как стрекоза, безмерна и вечна как небо над головой, как и твои способности и возможности. В молодости, надорвавшись от безконечных планов и дел, уже здорово от неё устаёшь и мечтаешь о пенсии, одиночестве и тишине, когда можно будет наконец-то выспаться и перевести дух, не думать о славе с карьерою, о деньгах и прибытке. В 30 лет одолевает семья с её нескончаемыми проблемами. И ты об одном лишь думаешь, одной заботой-мыслью живёшь: поскорей бы вырастить народившихся ребятишек, выучить их, бесенят желторотых, поставить на ноги и сбросить с плеч, попутно ещё и в дело полезное определить – чтобы не стали они, крохи малые и несмышлёные, изгоями в обществе, трутнями-отщепенцами,
А потом тебе вдруг однажды исполнится 40 – страшная дата для мужика: время подведения первых итогов. И ты понимаешь с ужасом, на прожитое с тоской и паникой глядя, что, напряжённо думая о других, о лестнице социальной и статусе, о желанных наградах с призами в виде дач и квартир, и больших-пребольших окладов, – про самого себя-то ты и забыл совсем, идиот. Как и про душу свою страдающую и мятущуюся, предназначение и талант, совесть, честь и достоинство… И лучшая половина жизни, оказывается, уже позади, и ничего-то ты в ней особого не достиг. И не достигнешь уже – ни времени, ни силёнок не хватит. Да и не позволит семья, опутавшая тебя крепкими социальными путами, ежедневно напоминающая о себе, властно просящая денег, бытовых удобств и внимания. Словом, понимаешь, что упустил ты, проворонил “птицу-Удачу”, о которой ещё недавно вроде бы так упорно грезил-мечтал, верил как в самого себя, и на которую всё поставил.
И ты, не исполнивший замысел Божий, профукавший или не угадавший его, на ерунду растратившийся понапрасну, на тихие радости и удовольствия, прочно связанные в сознании многих с комфортом семейным, достатком и связями, с престижною службой, шикарным жильём, столичным выгодным во все времена местожительством, – ты на глазах превращаешься в этакого закоренелого неудачника-ворчуна, пессимиста, брюзгу, шукшинского «дятла тоскливого». Человека, для которого жизнь теряет всяческий аромат, становится серою и унылою как заброшенное село или давно непаханое колхозное поле.
Деморализованный и растерянный, с толку сбитый, ты мысленно, раз за разом начинаешь оглядываться назад и лихорадочно искать спасения в прошлом, безпрестанно копаться в нём, дни ушедшие вспоминать, много-много прожитых дней, пытаясь разобраться, отыскать оплошность, причину: где и когда ты позволил себе смалодушничать и оступиться, веру с надеждой, светлый праведный путь утерять, которые терять не следовало? И почему вдруг ты, великий некогда труженик и мечтатель, пришёл к такому безрадостному финалу? Если не сказать – концу…
2
У Вадима Стеблова, во всяком случае, всё по схожему печальному сценарию и пошло – вся его вторая после-университетская половина жизни под такими вот мучительными вопросами протекала, которую уже и жизнью было называть нельзя по причине её хронической безтолковости и пустоты, и как у бомжа задрипанности. К 40-летнему почтенному возрасту он, до этого всё время к чему-то рвавшийся что есть мочи, всего себя отдававший мечте, грезивший быть на передовых рубежах бытия, на вершине славной советской науки, приблизился в самом безрадостном настроении – без работы, без будущего, без цели. А это – самый печальный для любого уважающего себя мужчины исход, самый что ни на есть критический.
Хорошо ещё, что у него работала в это тяжёлое в психологическом плане время жена, и был родной брат-бизнесмен, который ему, учёному трутню и неудачнику, помогал деньгами. Без регулярной денежной подпитки Стеблов и вовсе бы тогда зачах, сломался в два счёта, выродился. И как личность и как мужчина, глава семьи, кончился бы, если совсем не погиб, детишками и супругой выброшенный за порог за ненадобностью.
А так, худо ли, бедно ли, но ещё можно было жить и терпеть, тянуть надоедливую житейскую лямку. И, одновременно, не чувствовать себя полным ничтожеством и дерьмом, нахлебником-дармоедом столичным, не способным даже и себя прокормить, себе самому обеспечить достойное существование…