Немезида
Шрифт:
Он обнял ее, прижал во всю длину тела. Они лежали молча, держа друг друга в объятиях. Он не знал, что еще сказать, что еще подумать. Он уехал, а мальчики остались, и теперь еще двое больны, а один мертв.
— Ты, как сюда приехал, все время об этом думаешь, да? Что ты их бросил?
— В Ньюарке я пошел бы на похороны Ронни. В Ньюарке я побывал бы у родителей этих ребят. Вместо этого я здесь.
— Ты можешь у них побывать, когда вернешься.
— Это не одно и то же.
— Но даже если бы ты остался, что бы ты мог сделать?
— Не в том штука, чтобы сделатьчто-то,
Они лежали в обнимку, ничего больше не говоря друг другу. Прошло, наверно, минут пятнадцать. Бакки не приходило на ум ничего, кроме имен, перед глазами у него не было ничего, кроме лиц. Билли Шизер. Рональд Граубард. Дэнни Копферман. Майрон Копферман. Алан Майклз. Эрвин Франкел. Херби Стайнмарк. Лео Файнсвог. Пол Липпман. Арни Месников. Ни о чем другом он не мог думать, кроме войны, которая шла в Ньюарке, и мальчиков, от которых он сбежал.
Прошло еще минут пятнадцать, прежде чем Марсия нарушила тишину. Вполголоса она сказала ему:
— От этих звезд захватывает дух. Дома таких никогда не увидишь. Наверняка ты ни разу раньше не видел такого множества звезд на ночном небе.
Он не ответил.
— Погляди, — сказала она, — как листья, когда шевелятся, пропускают свет звезд… И солнце, — продолжила она, секунду помолчав. — Видел, какое солнце было сегодня вечером, когда оно только начало садиться? Казалось, оно совсем близко к лагерю. Словно гонг: протяни руку и ударь. Там наверху все такое огромное, — говорила она, наивно и тщетно пытаясь отвлечь его от ощущения своего недостоинства, — а мы такие крохотные.
Да, подумал он, а есть кое-что еще более крохотное. Вирус, который все губит.
— Послушай, — сказала Марсия. — Тс-с-с. Слышишь?
В общем зале недавно кончилась вечеринка, и те из участников, что остались наводить порядок, видимо, поставили пластинку, чтобы не так скучно было собирать бутылки из-под газировки и подметать пол, пока остальные расходятся с вожатыми по коттеджам готовиться ко сну. Поверх тишины темного озера звучала песня — любимая песня Марсии тем летом. Та самая, которую играл музыкальный автомат в закусочной "Сидз" в день, когда Бакки ходил выражать соболезнование родным Алана и когда он узнал от раздатчика Юши, что Херби тоже умер.
— Являться будешь мне, — тихонько принялась напевать ему Марсия, — во всем, что дорого и мило…
Тут она встала, потянула его к себе, и, не находя другого способа вывести его из уныния, начала двигаться с ним в танце.
— …во всем, что сердце не забыло, — пела она, прижавшись щекой к его груди, — из прежних дней…
Ее голос трогательно взмыл вверх на протяжном "дне-ей".
Он не противился ей и, держа ее близко, медленно переступая с ней в медленном танце посреди прогалины, которую они сделали своей, вспомнил вечер в конце июня перед ее отъездом в Индиан-Хилл, когда они точно так же танцевали под радио на ее веранде. Вечер, когда единственным, что их огорчало, была предстоящая разлука.
— …В малюсеньком кафе, — продолжала она тоненьким полушепотом, — и в скверике напротив…
В маленькой рощице посреди озера, в окружении берез, склоненных, как объяснила Марсия, из-за воздействия на мягкую древесину суровых здешних зим, они обнимали друг друга непарализованными руками, покачивались в такт музыке на непарализованных ногах, прижимались друг к другу непарализованными телами, и слова песни теперь доходили до их слуха только обрывочно: "…во всем, что радостью согрето… светить ты будешь мне… и ночью при луне… в моем окне" — и песня кончилась. Кто-то на берегу озера поднял иглу проигрывателя и выключил его, окна лагерного зала разом погасли, и послышались голоса расходящихся детей: "Пока! Спокойной ночи!" Потом загорелись ручные фонарики, и со своей танцплощадки на острове Бакки с Марсией могли видеть, как тут и там вспыхивают огоньки, освещая детям — здоровым, защищенным, не знающим страха — путь в коттеджи.
— У меня есть ты, у тебя есть я, — прошептала ему Марсия, снимая с него очки и пылко целуя его лицо. — Что бы в мире ни случилось, у нас есть наша любовь. Бакки, клянусь, я всегда буду петь тебе и любить тебя. Что бы ни произошло, я всегда буду стоять с тобой рядом.
— Да, — сказал он ей, — у нас есть наша любовь.
Но что, подумалось ему, это меняет для Билли, для Эрвина, для Ронни? Что это меняет для их семей? Обниматься, целоваться, танцевать, точно подростки, помешанные на своей любви и не желающие больше ничего знать, — как это может помочь кому бы то ни было?
Вернувшись в коттедж, где ребята, уставшие после прогулок по горам, плавания, игры в софтбол, спали глубоким сном, он нашел на своей кровати записку от Дональда: "Ваша бабушка просила позвонить". Позвонить? Но он же только часа два назад с ней говорил. Он побежал к телефонной будке, думая, что с ней могло случиться, и кляня себя, что уехал, оставив ее одну. Разумеется, ей не под силу справляться самой, когда у нее эти боли в груди всякий раз, как она что-то несет вверх по лестнице. Он бросил ее, и теперь что-то с ней стряслось.
— Бабушка, это Юджин. Что с тобой? Как ты?
— Со мной все в порядке. Но у меня новость, вот почему я позвонила. Не хотелось тебя беспокоить, но я подумала, что лучше сразу дать тебе знать. Новость плохая, Юджин. Иначе я бы не стала звонить по междугородному. Новая трагедия. Несколько минут назад позвонила из Элизабета миссис Гаронзик. Хотела поговорить с тобой.
— Джейк, — сказал Бакки.
— Да, — подтвердила она. — Джейк погиб.
— Как? Как?
— В бою во Франции.
— Не может быть. С ним ничего не могло случиться. Он глыба! Шесть футов три дюйма рост, двести пятьдесят фунтов вес. Силач, мотор. Он никак не мог погибнуть.
— Увы, это правда, мой милый. Его мама сказала: убит в бою. Под городом… не помню, как называется. Надо было записать. Эйлин там, у них.
Упоминание об Эйлин поразило его с новой силой. Джейк познакомился с Эйлин Маккерди еще в школе, и все время, пока он учился в Панцеровском колледже, она была его девушкой. Они собирались пожениться и зажить своим домом в Элизабете, как только он вернется с войны.