Немного не в фокусе : стихи, 1921-1983

Берберова Нина Николаевна

Пятое января

За ужином к приборам свечи Зажжет отец свечой одной, Необычайны будут речи, И рис, и рыба, и вино. Мой светлый праздник под Крещенье, Мое второе Рождество, — Не знаю я сопротивленья Волненью сердца моего. Петербург, 1922

Петербург

Там мирный город якорь кинул И стал недвижным кораблем, Он берега кругом раздвинул И все преобразил кругом. И нынче мачты напрягают Свой упоительный задор, И в мрак глядят, и в мрак вонзают Поблескивающий узор. Не различить границ пустынных — Где улицы, где берега? Средь площадей, дворов, гостиных Один озноб, одна пурга. И я сама жила недавно На том огромном корабле, И возле мачты самой славной Ходила и ждала во мгле. О том, что мы живем на море Умела дивно забывать, Когда в пустынном коридоре Ты выходил меня встречать. Узнай теперь, как нас качало, Как билась буря о борты, Когда тебе казалось мало Молчания и тишины. Берлин, 1922

«Перед

разлукой горестной и трудной…»

П. П. М.

Перед разлукой горестной и трудной Не говори, что встрече не бывать. Есть у меня таинственный и чудный Дар о себе тебе напоминать. В чужом краю, в изгнании далеком, Когда-нибудь, когда придет пора, Я повторю тебя одним намеком, Одним стихом, движением пера. А ты прочти, как мысль мне возвратила И прежние слова твои, и тень, Узнай вдали, как я преобразила Сегодняшний или вчерашний день. Какой еще для нас ты хочешь встречи? Я отдаю тебе одной строкой Твои шаги, поклоны, взгляды, речи, — А большего мне не дано тобой. Берлин, 1923

Вальс

Шарманка играет, Трещит мороз. На коврике пляшет В бубенчиках пес. А дворник окошко Открыл и кричит, Шарманщику машет, Убраться велит. Хозяин не видит — Давно он слепой, Хозяин не слышит — От вальса глухой. А пес не смеет Танец прервать: Коченеет, и дышит, И танцует опять. 1924

«От ваших сказок и рассказов…»

От ваших сказок и рассказов О рукавах-окороках, О непомерных шляпах в стразах И о прозрачных веерах Воспоминанье оживает Еще не дальних детских дней, И милый образ мне кивает Далекой матери моей. Я помню талию такую, Какой теперь не встретить вам, Я помню муфту меховую, В мороз прижатую к щекам, Я помню перья шляпы зимней И черепаховый лорнет, И длинный шлейф среди гостиной, Которому возврата нет… Перед войной последних балов Был ослепителен закат, И ночью сонно и устало Ловил мой сонный детский взгляд Зеркал полночное блистанье Вокруг меня, а надо мной Серег огромных колыханье, Огнь ожерелья голубой. Меня высоко в лайке белой Крестила узкая рука, Стучали каблучки, звенела Входная дверь издалека… Я помню пышную прическу, Веселый взгляд, спокойный лик, Я помню холеных до лоску Ногтей невозмутимый блик, И платье с воротом из тюля (Четыре косточки на нем), И зонтик кружевной в июле, Вуаль на берегу морском. Такой прекрасной светлой дамой В воспоминаниях сиять Приходит нежно и упрямо От ваших разговоров мать, И впечатлений детских сумма Проходит в памяти моей: Смерть Льва Толстого, Бейлис, Дума, И карта с флагами на ней. 1925

Лирическая поэма

I

Двадцатый век, двадцатый год, Пожары, казни, недород, — На побережье старой Сены Я всё забыла. Я живу, Не вспоминая страшной смены, Теней ушедших не зову. Земля, старинная вертушка, Впервые здесь предстала мне Не как набитая теплушка, И не как отчий дом в огне. Пусть дым покинутых селений, Отчизны дым, без сожалений Минует наконец меня: Довольно дыма и огня. На берегах зеленой Сены Привольно ворковать ветрам, На берегах зеленой Сены И жизнь, и смерть готовы нам. И над кладбищем и над градом Один простор — не выпьешь взглядом. О, в Елисейские поля Преображенная земля! Здесь ходим мы. Хромает нищий, Красотка кутает плеча, Осматривает вор жилище, Засов и ставень богача. И сам богач, но он не ходит, Он проезжает мимо нас, И на прохожего наводит Спокойный, застекленный глаз. Здесь ходим мы. И каждый вечер От этих шумных площадей Душа летит. Не надо ей, Стремящейся к высокой встрече, Ни темноты, ни тишины: Мне в шуме ночи снятся сны, Мне в блеске ночи снится вечность. Двадцатый век, двадцатый год Не снятся мне с тех пор, как тот Мне сон приснился незабвенный, Тот непорочный, сокровенный, Он, как виденье, был мне дан Сквозь жизни правду и обман. С тех пор в часы мои ночные Не вижу я былых годов И тех сентиментальных снов, Он заменил мне сны былые. И снилась мне всего лишь раз Дождьми размытая дорога, И колеи, в закатный час В пыли лежащие убого, И ржи глубокая волна, И над полями тишина… То было раз. Все, что мелькало, Теперь из памяти ушло. А было, кажется, немало: Ведь спутников с ума свело. Они на чердаках, в подвалах, В германских рощах, в луврских залах Полны бесплодною тоской. Не то произошло со мной. В тот год весна не приходила, В апреле трепетал мороз, А лето фейерверк пустило Над городом ракет и гроз, И в небеса вонзилась прямо На башне Эйфеля реклама. В тот год мосты дрожали от Зевак, — на выставку народ Глазел, и били барабаны, И семицветные фонтаны Неслышно прядали во тьму, И гасли там по одному. В тот год, я помню, карусели Визжали, музыкой звеня, И кряду, верно, две недели Играл оркестр средь бела дня На площадях. В тот год базаров, И суеты, и зноя, в тот Веселый, безобразный год, Под свист “Белотт”, под гомон баров, Мне снился небывалый сон, Был тяжек и прерывист он. Я помню первый день творенья, Как люди помнят прежних лет Россию, и ее значенье — Поместье, титул, эполет. Передо мною сновиденья И возникают, и дрожат, Дневной я замыкаю взгляд И вижу первый день творенья. И родины я не хочу, И не хочу я пробужденья: Я у царя царей гощу, Я снова дух, да, снова тень я, Я вижу первый день творенья, Первоначальную зарю Вселенскую…. Я говорю: Немного надо в этой жизни Бродяге, страннику и мне: Мы не скучаем по отчизне, И по кастрюле на огне. Двадцатый век, двадцатый год Из памяти ушли. И вот Эдема праздник незабвенный Явился мне в полночный час Напоминаньем о вселенной. Я во второй видала раз Ту левантинскую долину, Тот первый благодатный сад, Я

вновь слыхала, как Евфрат Шумит… О, жизни половина! О, сновидения мои, Вы слаще дружбы и любви.

2

Мать-бездна, ты разверзла лоно, И Бог сказал: “Да будет свет!” И в пустоте грядущих лет Бог отразился благосклонно. И он увидел, что досуг Его велик, простертых рук Бледны и одиноки тени, В пару лежат его колени, И голова его в пару, И он воскликнул на ветру: “Здесь будет мир. Мое творенье. Земля и небо будут здесь. Хочу я тверди дать вращенье, Хочу я небеса вознесть”. И он сказал: “Отхлыньте, воды, Движенья смысл вам будет дан: Закон незыблемой свободы, Прилив, отлив и ураган. А ты, земля, листвой зеленой, И мхом, и злаком облекись, И каждый ствол новорожденный Плодами в срок обременись. И в срок цвети, роняя семя, — Всему даю пространство, время”. И Бог сказал в четвертый раз: “Над духом уст моих высоким, Над воинством небес стооким, Зажгитесь, звезды, в этот час, Вонзитесь, первые кометы, В земли необозримый мрак, Зажгитесь, луны и планеты, Явись, о солнца жаркий зрак, — Да будет день!” И стало так. “Да будет ночь!” И ночь настала, И солнце запад свой узнало. И снова был вселенский день, И Бог понесся над землею И, наблюдая свет и тень, Воскликнул он: “Душой живою Земной да оживится прах!” И вылез червь во славу Бога, И птица порхнула в кустах, И темною лесной дорогой Запрядал волк, а подо мхом Волчица в теплом мраке лога Волчат вскормила молоком. И день шестой к концу клонился, И Бог залюбовался сам На мир, что вдруг зашевелился, Покорный божеским словам. Он поднимает первый палец: Звезда над озером встает, Второй он поднимает палец — И птица над цветком поет. Он поднимает палец третий — Звезда заходит за звезду, Четвертый палец — вихрь столетий, И соловей уснул в саду. И вот он руку расправляет: Всё опочило, хлеб растет, И ангел мимо пролетает И под рукой его поет. И вот теперь мне снится сон, Меня в былое возвращая. Я той же волей сотворен, Во тьму пространств, во тьму времен, И я восстал на лоне рая. И видели мои глаза, Как первая пришла гроза, И первый предрассветный ливень Меня трикраты окропил, И первый луч меня крестил, Чтоб стал я радостен и дивен. Все, что я знаю, я узнал В те первые часы свершений, И был закон тогда мне дан Для всех грядущих поколений. И говорил со мною он, И крепок был его закон: “Сажаю я вот это древо Направо от тебя, Адам. Другое — от тебя налево, И оба в дар тебе я дам. И нет запрета в сих садах Тебе ни в чем, о сын мои милый, Здесь будет все, ничто не было, На этих вольных берегах”. И я: “Да будет так в веках!” И вот теперь мне снится сон, Прошедшего не искажая: Я был тогда благословлен Для вольной жизни в лоне рая. Он ничего не запрещал Мне, человеку, в день творенья, Я ничего не преступал, Не знал соблазна и смущенья. И если здесь я средь других — Я не в изгнанье, я в посланье, И вовсе не было изгнанья, Падений не было моих!

3

Я видел день, я видел миг Меж днем и вечером. Туманы Вечерние, и среди них Вечерний мир благоуханный. Я видел пламенный закат, Цветов огромных над рекою Шептанье, и как медлил сад Предаться ясному покою. И шевелился сонный злак, Склоняясь в райскую дремоту, И уходили в дальний мрак Ночные звери на охоту. И я, простертый на камнях, На теплом мху, в вселенском доме, Я спал, как птицы спят в кустах, Как спит ягненок на соломе. Я видел сон. Тот сон во сне Не рассказать словами мне. И в нем я снова слышал Бога, Но к сновиденью моему Мешалась страстная тревога — Я сам не знаю, почему. В том сне блаженном, мне казалось, Рука могучая старалась Мне вынуть правое ребро, Метался я, ловя порой Рукою сонной чью-то руку, И длил томительную муку, И счастьем называл ее. О, счастье древнее мое!

4

Не потому ли так спокоен Души ямбический полет, Что мир вокруг нее нестроен Который век, который год? Да, сладок ход противоречий, И утверждения свои Душа несет в глухие дни, Как в темноту — простые свечи. Она несет в глубокий мрак Опустошения земного Знак возвратимого былого, Божественного духа знак. И сон, что снится ей в беспечном Каком-то городе большом, Не кажется ей праздным сном, Но откровением предвечным. И сладко ей тогда мешать В прозрении своем блаженном С убогим, суетным, презренным Незыблемую благодать. Не потому ль и сон мне снится Сквозь дрогнувший столетий ход, Не потому ль смогли забыться Двадцатый век, двадцатый год, Не потому ль сейчас не нужен Мне дальний дом, забытый кров, Среди темнеющих снегов Российский грубоватый ужин, — Что не во сне, а наяву Я родиною рай зову? Я отлетаю в поздний час, Когда грохочет город шумный, И буржуа благоразумный Под супом зажигает газ, Когда в асфальте тонут блестки Неисчислимых фонарей, И с этих буйных площадей, И с этих буйных перекрестков Слетает человечий стон, И в звездах повисает он. Я говорю: я не в изгнанье, Я не ищу земных путей, Я не в изгнанье, я — в посланье, Легко мне жить среди людей. И жизнь моя — почти простая — Двойная жизнь, и, умирая В каком-то городе большом, Я возвращусь в мой древний Дом, К дверям которого порою Я приникаю, может быть, Как к ветке лист перед грозою, Чтоб уцелеть, чтоб пережить. 1924–1926

«Труд былого человека…»

Д. С. М.

Труд былого человека, Дедовский, отцовский труд, Девятнадцатого века Нескудеющий сосуд Вы проносите пред нами, Вы несете мимо нас, Мы грядущими веками Шумно обступили вас. Не давайте сбросить внукам ту ношу с ваших плеч, Не внимайте новым звукам: Лжет их воровская речь. Внуки ждут поры урочной, Вашу влагу стерегут, Неразумно и порочно Расплескают ваш сосуд. Я иду за вами тоже, Я, с протянутой рукой. Дай в мою ладонь, о Боже, Капле пасть хотя б одной: Полный вещей тайны некой Предо мной сейчас несут Девятнадцатого века Нескудеющий сосуд. 1926