Немного не в фокусе : стихи, 1921-1983

Берберова Нина Николаевна

1965–1983

«Мне снилось: мы были с тобою в раю…»

Мне снилось: мы были с тобою в раю (Там лев обнимался с ягненком), Но кто-то нагнулся ко мне, Прикоснулся ко мне, И сказал мне тихонько: — Вставай! Уходит твой поезд, Гудит пароход, Самолет запускает мотор, Пора тебе в черный простор Из райских зверинцев (Где лев обнимался с ягненком), Пора тебе в лед И в огонь. 1965

Из стихов о прошлом

Какой сухой и душный летний день! Какая пыль над Петербургом висла! Торцы меняли на Морской. Стоял Ужасный

грохот. Мать хотела сына, Отец хотел не сына, нет, но дочь. Был ранний час и в Дублине еще Никто не просыпался в старом доме И не скрипел пером в углу своем, А в Вене собрались уже студенты Галдя, сморкаясь, споря и куря; И в доме у реки, в другой столице, Лохматый, с выпученными глазами, Смотрел весь день на формулу свою, Готовя век к таким переворотам, Которые не снились, друг Горацьо, Ни нашим мудрецам, ни тем фантастам, Которые… Уж если семь часов Кричать и выть от боли, то уж лучше Пусть будет мальчик! День и ночь Морская Кипящим дегтем пахла из котлов, И этот запах я теперь люблю. Я в мир вошла, мать разорвав на части, Пока Монэ писал свои соборы, И Малер сочинял свою шестую. Я грызла грудь ее потом до крови, Я не давала спать ей шесть недель Немолчным криком в жарком Петербурге. И плакала она тогда ночами От слабости, от боли и от страха, Что я не буду на нее похожа. (И я могу сказать, что оказалась Она права). Но веселился рядом Отец, что вышло по его хотенью, И говорил, что если я ору, То откричусь заранее и после Уже не буду плакать никогда. (Он в этом оказался тоже прав.) И оба правотой своей гордились До самой смерти. До тех пор, когда Все там же, в том же старом Петербурге (Но в ледяном сорок втором году) Они замерзли вместе черной ночью. 1967

Из стихов о настоящем

Опять, третий раз в столетие, полмира не спит: Ждет. Слушает. Молчит. Дрожит. — Растворимся со вздохом? — Распадемся с грохотом? (вместе с Моцартами, закатами, восходами и свободами). Люди, вы не угадали будущего, Вы не узнали своих пророков двадцатых, тридцатых, сороковых годов. И никто не готов! Вы уснули, и никто не разбудит вас, Никто не воскреснет под трубный глас, Никто не дождется сроков. Пепел по ветру будет стелиться, Пепел скроет людские лица, Будет в вас, впереди и за вами, Будет в вас и над вами. А где же ваши поэты? Они ждут. Слушают. Дрожат. Не призывают гуннов? Не приветствуют варваров? Говорят: в самом длинном из всех столетий У нас не хватает междометий. 1973

Детская песенка о птицах

Соловей на ветке, Соловей в клетке (дети поймали и теперь он там сидит) Через тысячу лет — Разницы нет. Ласточка под облаками, Ласточка в помойной яме (она упала туда и захлебнулась в помоях) Через тысячу лет — Разницы нет. Жаворонок в небе, Жаворонок, запеченный в хлебе (и политый сметанным соусом), Через тысячу лет — Разницы нет. Гений на эстраде, в зале, Гений на лесоповале (Сталин послал его туда, — помнишь?) Через тысячу лет — Разницы нет. Мы всё это вместе сложили И тысячу лет прожили. 1974

Ветреная Геба

Всё должно быть немного не в фокусе,

Говоря как бы: На-ко-ся, выкуси!

1. «Я проливаю кубок громкий…»

Я

проливаю кубок громкий Из туч и молний на авось: Пусть ваши ведают потомки (Своих иметь не довелось), Что лучше быть знакомой Зевса, Чем из толпы смотреть парад. Как я была не рада Марксу, Не будет рад мне самиздат. Мой друг явиться отказался На приглашение богов, Он кажется больным сказался И ужинать у них не мог. Меня туда не пригласили, Я — разумеется — пошла, И там, на ложе белых лилий, Голосовала и спала, И тайну чудную узнала (Громокипящий их секрет), Она вас удивит немало: Бессмертья нет. Бессмертья нет. 1975

2. «Раздался вдруг голодный клекот…»

Раздался вдруг голодный клекот, И я по облакам пошла Не ангела, не человека Кормить, — Зевесова орла. Он не был Вороном поэта, Он не юлил, как над прудом Юлили Ласточки у Фета, У Ходасевича потом; Он не терзал воображенье, Как Жаворонок (у меня), Его ползучие движенья, И глаз без мысли и огня, И с причитаньем схожий клекот, И дрожь подбитого крыла, — Вот что от тютчевского века Осталось у того орла! Не расшифровывайте строчки, Прочтите их. Они — мои. И вам не надо ставить точки На эти взвизгнувшие и. 1975

3. «Учу язык глухонемых…»

Учу язык глухонемых, По воскресеньям, в ближней школе, Чтоб с демонами говорить И понимать их поневоле. Экзамен сдан. Я выхожу. В лазури солнышко садится. А так хотелось бы узнать, Что предсказали те зарницы! И я сжимаю кулаки: Кулак всегда мне пригодится. Зачем мне знать язык зарницы? Громов я знаю языки. 1975

4. «Он говорил: “Я не могу…»

Он говорил: “Я не могу, Я начинаю жизнь сначала”. А я сидела на полу, Не верила, не возражала. 1975

5. «Летит на солнце легкий пух…»

Летит на солнце легкий пух По воздуху, в зеленой роще. Ты знаешь: мыслящий лопух — Он тоже ропщет, тоже ропщет! Когда души и моря нет, Откуда быть морскому пенью? А тростнику, ему сто лет, И научился он смиренью. Тот, у кого хороший слух, Услышит шорохи и шелест В овраге, там, где мох и вереск: То ропщет мыслящий лопух. 1975

6. «Книги в ящик уложились…»

Книги в ящик уложились, Платья в чемодан легли, Тени сизые смесились, Среди них — я тоже тень. Выхожу я осторожно Из рифмованной строки В неизвестную свободу, В этот предпоследний день. Только вряд ли очень много Мы отсюда унесем. Не старайтесь, ради бога, Всё во мне, и я во всем. 1975

7. «Прошли верблюды сквозь ушко…»

Прошли верблюды сквозь ушко, Попали в рай и успокоились, А мы с тобой так далеко Зайти ни разу не сподобились. Ягненка волк поцеловал, И укачал в своих объятиях. Но (что бы ты ни говорил) Ягненку ты не позавидовал. Живем как можем, кое-как, В перемонтированной башенке, Покинуты на нас самих, И как бывает ночью страшно нам. 1975