Немного не в фокусе : стихи, 1921-1983

Берберова Нина Николаевна

Вечная память

— Скажи, ты помнишь ли Россию На берегах восьми морей, В кольце тяжелых кораблей? Скажи, ты помнишь ли Россию? — Я помню, помню… Я из тех, В ком память змием шевелится, Кому простится смертный грех И лишь забвенье не простится, Из тех, в ком дрожь не отошла, В ком память совести прочнее. К погосту дальнему вела Зеленокудрая аллея. И на погосте, где сирень, Где летний день бывал так жарок, Звенел порою в летний день Венок фарфоровых фиалок И металлических гвоздик, Железных, ломаных, линючих, А роз живых, но роз колючих Был куст так ароматно дик Между фиалок и гвоздик. Венок железный тихо звякал, И кто-то шел по мхам могил, И кто-то шел, и кто-то плакал И сам с собою говорил: “Прощай, прощай, моя родная, И незабвенная моя!” И подступали зеленя К ограде, нежась и сверкая. Наденьте, годы, на меня Нетленной памяти вериги. Был дом просторный, люди, книги, Свет оплывающего дня. Об одиночестве, о воле, То с упоеньем, то с тоской, О тайной дружбе в шумной школе Мечта являлась за мечтой, Стремилась ласточкой живой. Когда закат, немного грубый, Расстелется за тем окном, И розовым вдруг станет дом, Шепнут

младенческие губы Два имени, что за собой Ведут, как рог горниста, в бой. Два имени. И молчаливо Возникнут страшных два конца: Тот труп в ненастье, у обрыва, Тот снег, у смуглого лица. И встанут две за ними тени, Два призрака, истлевших без Прощений, без успокоений — Скажи: Мартынов и Дантес. Любило слишком сердце наше Глухой простор былых дорог, И медяки в долбленой чаше, И нищий взгляд: помилуй Бог! Дорога пылью облачится, Слепой высоко запоет, На мальчика облокотится И вслед за мальчиком пойдет. За кладбищем, за старым домом Пройдут они своим путем, Тысячеверстным, но знакомым… Там, может быть, и мы пройдем. В осенний вечер слишком рано Темнеет. Сядем у костра. В дыму соснового тумана Мы будем слушать до утра О смерти дикое сказанье, О жизни долгое молчанье, И донесет издалека Нам ветер, чрез поля и кручи, Неотвратимый, неминучий Скрип надмогильного венка. Я слышу: гнется крест огромный, Я слышу: стонет ржавый гвоздь, И ветер, всероссийский гость, Летит по всей России темной, Метет фиалок черепки, Гвоздик былые лепестки, Что нам, в неотошедшей дрожи Сицилианских роз милей, Альпийской лилии дороже, — В нас память совести прочней. 1927

«Пускай блаженство переходит в боль…»

Пускай блаженство переходит в боль, Пускай любовь прейдет в измены, Пусть от разбрызганной прибрежной пены Останется на камнях только соль, И над крестом возлюбленной могилы, Где черви точат мертвые глаза, Кощунственно не раз пройдет гроза, Тревожа мертвеца полночной силой. Пусть будет так. Но жизнь хотела быть Величественной, женственной и ясной, И не могу смириться и забыть Ее рассвет пророчески-прекрасный. Париж, 1930

«Припомни день вчерашний…»

Припомни день вчерашний, — Счастливые года! От молодости нашей Ни тени, ни следа… Но мы еще живучи, И можем повторить Тот шквал, тот неминучий, Что удалось прожить. А помнишь, как, бывало, Мы разбивались в кровь? Начнем же все сначала, И голод, и любовь. Не говори, что силы У нас с тобой не те: Вот мир все в той же милой И дикой красоте. Пусть ты смирней и глуше, Пусть я не хороша, В бессонницу подслушай, Как плачется душа. О чем ее рыданья? Она готова вновь На вечное скитанье, На нищую любовь. 1930

Надпись на книге

Если б я искал защиты От всемирного огня, Я б пришел к тебе навеки, И укрыл бы ты меня; Если б я боялся жизни, Смерти, скуки, суеты, Я б пришел к тебе навеки, И меня б утешил ты. Но, прости, я в этом мире Счастья вовсе не ищу, Я хлебнул такой отравы, Что покой не по плечу. Я хлебнул такой свободы, Что меня не приручить, И любовию до гроба Это сердце не прельстить. Не суди мои дороги, Эти темные пути! Там таких, как ты, наверно Лучших в мире, не найти. На последнее признанье, Милый друг, не отвечай, Дай мне руку на прощанье, И прощай, прощай, прощай! 1932

«За погибшую жизнь я хотела любить…»

Д. К.

За погибшую жизнь я хотела любить, За погибшую жизнь полюбить невозможно. Можно много забыть, можно много простить, Но нельзя поклониться тому, что ничтожно. Эта гордость моя не от легких удач, Я за счастье покоя платила немало: Ведь никто никогда не сказал мне “не плачь”, И “прости” никому еще я не сказала. Где-то пляшет под флейту на палке змея, Где-то слепо за колосом падает колос… Одиночество, царственна поступь твоя, Непокорность, высок твой безжалостный голос! 1933

Из книги “Наше сердце”

Первый отрывок

Не может сердце разлюбить. Темнеет день, проходят годы, Все продолжает сердце быть И слушать времена и воды. Все продолжает сердце жить. На площади, совсем некстати, Так продолжает нас смешить Израненный шпагоглотатель. И престидижитатор тот, Огнем пылавший, как комета, И больно опаливший рот, Напоминает сердце это: — Оно не в силах разлюбить, Оно некстати хочет жить. Оно так хрупко и так мало, Оно не дышит, но дрожит, И кажется, что обветшало От гибелей и от обид, От отмелей, морей и устей. Но сердце продолжает жить: Оно под сапогом не хрустнет, Его в огне не растопить. . . . . . . . . . . . . . . .

Второй отрывок

Мы потерялись, мы прошли В тумане мировой пыли, И с нами вместе пеной смыты Загубленные Афродиты, Безносый царь, безрукий бог, — Всё это был над миром вздох. Летучей жизни ход жестокий Мне не поправить, не вернуть, Не выжечь памяти стоокой, Себя ничем не обмануть. Всё для тебя: и топот ночи, И дней набег, и эти очи, Что все синей, все хорошей Сверкают в памяти моей. Да, наши жизни были разны. Мой жар по холоде твоем, Твой гнев за нежность и соблазны Палили нам сердца огнем. Но ты, смеясь, в воде не тонешь, И не сгораешь на огне, И гибнуть в вихре беззаконий, Конечно, выпало лишь мне. Но с временем еще в борьбе, В том мире, где мы так любили, Дай о тебе и о себе Подумать. Это слезы были, Вздох, ставший под конец невмочь. Но если наступает ночь, И гибнешь ты, как Афродита, И гибну я, как ты, как все, Пусть то, что было пережито, Еще хоть раз во всей красе Мне память рассечет секирой: Тот мира вздох, те слезы мира.

Третий отрывок

Не надо писем, слов не трать… В ночи по дому ходит тать, И от комода до буфета Он рыщет в

комнате без света, И вот — находит серебро. Но капает вода в ведро, И просыпается хозяйка. (А под подушкой нет ключей.) Тревога, крик… Но он ловчей, Чем кошка — в тьму. Поди, поймай-ка! Он все унес, и не сыскать. И вот, как он (кричать не надо), Сквозь глушь двора и дрему сада Приду тебя я воровать. Во мраке спит высокий берег, А море синее внизу. Колышет ночь тяжелый вереск, Луна похожа на слезу; Дрожат в воде ее движенья, И над красою превращенья В ртуть переимчивой воды Задумались над морем сосны, И в мраке милы и несносны Далекой музыки следы. В безмолвной даче окна плотно Закрыты, и залег засов. В безмолвной даче беззаботно Ты спишь, и над тобой дремотно Проходит рой теней и снов. А я сквозь заросли сирени Взбегаю тайно на ступени, Преступно подобрав ключи, И по гостиной легче тени Бегу, без шума, без свечи, К дверям твоим. Молчи, молчи! Ковры глушат мое дыханье, Изнеможение свиданья Меня за дверью стережет. Не знаешь ты: запретной встречи Подходит воровской черед, И вот: глаза твои, и плечи, Испугом искаженный рот. Но мне не перенесть свиданья, Такого счастья мне не снесть. Все это — вдохновенья месть За все твои очарованья. Пиши мне письма, трать слова, Цветы, и вереск, и трава Ногой моей не будут смяты. Открой же окна широко В ночь, полную луны и мяты, — Вор одинокий, вор проклятый От белой дачи далеко. Там, в городе, неслышно бьется Ночное сердце. Мерен звук. Оно живет, оно плетется В чреде беспамятных разлук. Безумной вылазки у моря Ему вовек не пережить, Такого счастия и горя Не может в этом мире быть. Волною нежной и холодной Омыла память ты свою И вот, забвенья на краю, Ты чувствуешь себя свободной. Все позабылось, все прошло В краю, где море пеной плещет, А в городе одно трепещет Ночное сердце, как крыло. Мне страшно за его биенья, За слишком кроткий ход его, Оно не хочет ничего, Ни ревности, ни преступленья. Когда-то в бурях мировых Оно дышало за двоих, В холодных сумерках изгнанья Оно не дрогнуло еще, Оно лишь билось горячо В минуты нашего свиданья. Оно умеет так молчать, Оно не смеет застучать. И страшно мне его смиренье, И страшен тихий ход его. Позволь унять его биенье: Не любит сердце никого.

Четвертый отрывок

Была червонною земля, Стелились нежные поля, И сердце реяло, как птица, Но птицелову примоститься В овраге удалось, и вот В порядок сети он приводит, Потом, таясь, к меже выходит, На землю зеркало кладет. Блестит кусок воды и стали, А жаворонок без печали Струится в небе голубом, И, нисходя и воздетая, Поет о милой выси мая, О горле маленьком своем. Но блеск внизу, и отблеск неба В покое зреющего хлеба: Там то же солнце, что вверху, Там тот же край лазури пышной, Там в бездне ложной, в бездне лишней, В цветах, полыни и во мху Лежат знакомые высоты Голубизны и позолоты. Он канет в синее стекло, Там так же ярко и светло, Там плен душе его навеки, В плеснувшей сети тяжело Опустит крылья он и веки… Певучий, солнечный туман, Спасибо за такой обман, За миг один путей потери, За в смерть распахнутые двери, За то, что верх и низ слились, За опрокинутую высь. О, зеркало мое ночное! Со звоном падаю в тебя. И принимаю роковое, Изнемогая и любя. Когда отходят волны мира, Когда летит из-за Памира По небу черный метеор, Я гибну от любви и песен, И так смешон, и так чудесен, И так печален мой позор. Тысячелетнее виденье, Окончен мир, и ты, и я Через неверное мгновенье Окончимся, любовь моя. Растаешь ты, а я впотьмах, Еще тебя благословляя, Со звоном высоты в ушах, Полет последний ускоряя, Паду — во весь летя опор, Хрустя костьми, в мой сумрак низкий, Как тот азийский метеор, Как жаворонок тот российский, Крича, разбрызгивая кровь, Дробясь, цепляясь за земное… Как в зеркало мое ночное, Я падаю в тебя, любовь. 1933

1942–1962

Шекспиру

О гений Стратфордский, явись! Вернись Туда, где Авон всё влачит туманы, Где прежнего величья мужи полны, И строгости, и мудрости седой, И где не ждут тебя, как и не ждали В шестнадцатом столетье. В мир шагни В брабантских кружевах, в камзоле старом, В ботфортах, стоптанных на всех подмостках, Ты некогда был королей любимцем, Шутом и богом дикарей вельможных. Три ведьмы шепчут, шепчут и прядут. Тобой рожденные, тебя вернуть Пытаются в тот грозный час, когда Бирманский лес идет на Донзинан, И зыблются Полесские болота, И радуга над Волгою повисла, И где-то между Ильменем и Доном Владыка мира смотрит в очи року. Они легли, миллионы, легионы, С костьми еще татарскими мешаясь, С литовскими, французскими костьми, Там, где когда-то — Куликово поле, Полтавская широкая равнина, Там, где когда-то над Невой в Европу Сверкнул очами первый император. Они легли и более не встанут. Им сладко спать в объятьях половецких, Им хорошо с полками Гедимина, Со старой гвардией Наполеона, Над ними зашумит — о скоро, скоро, Российский хлеб… Но тот, кто век потряс, Тот без тебя окончить жизнь не может. О гений Стратфордский, сойди к нему, Введи его в твой сонм судеб ужасных И научи последнему призванью! Три ведьмы шепчут, шепчут и прядут. Нить так тонка, а шепот так невнятен: То Курский лес шумит вокруг тирана И гнет дубы, а пряжа все бежит. Не спится ночью во дворце ампирном, Построенном еще при Александре, Здесь варвар жил в усах и орденах, Здесь в восемнадцатом году пытали, А в тридцать первом строили больницу. Теперь паркеты мохом поросли, Со стен штофных еще глядят портреты Красавиц с азиатскими глазами. А лес шумит. И вот выходит он В ненастье русское послушать бурю: Или старухи нож дадут ему? Иль подведут его под нож другого? Или умчат его отсель в изгнанье? Иль в клетке повезут в Париж развратный Как зверя? Нить из темноты во тьму Бежит, и век двадцатый нам невнятен: Трагедия сердец не потрясает, Поэзия, как мертвая орлица, Лежит во прахе, музыка молчит, Любовь не жжет, и мысль оскудевает. Лишь кровь течет. Есть кровь. Мы все в крови. Вода в крови, земля в крови, и воздух В крови. И тот, убоины не евший Всю жизнь, как мы, стоит по грудь в крови. О гений Стратфордский, о дух могучий, Ты кровь любил, приди же, помоги Скорей закончить этот путь кровавый! Париж, 1942