Ненаследный князь

Демина Карина

От павильона тянуло гнилью. Сейчас, в предрассветном черном часу запах этот сделался отчетливым, материальным. Он расползался из-под дома, плетями, нитями карабкаясь по ступеням, заглядывая в темные окна.

— Как оно все переменилось и отчего… одни говорят, что будто бы королеве надоели этакие мужнины шалости, вот и нашла она колдовку, которая безумие на Миндовга наслала. Другие — что будто бы Хельмовы жрецы, которых Миндовг разогнал, отомстили. Третьи — что снасильничал он красавицу, а та возьми и с даром окажись, прокляла его кровью… четвертые — те думают, что не в колдовстве дело, а во

вседозволенности. Оно ведь как бывает, Себастьянушка, когда человеку мнится, что никого-то над ним нету, что един он во власти, а прочие все — это так, песок под ногами, тогда-то и начинает он играть, да чаще все — в жестокие игры. Скрывали долго, да все одно поползли слухи о том, что в Цветочном павильоне не только Миндовг веселится, но и дружки его… и так веселятся, что девки от этого веселья кровавыми слезами плачут… что чем дальше, тем хуже… что красавиц больше не выдают замуж, а пропадают они. Куда? Как знать…

— Не искали?

— Тогда-то? Нет, Себастьянушка. Кто ж рискнет с королем-то спорить? Слухи пресекали. Говорунов вешали без суда и следствия, а с девками и того хуже. Люди-то своих прятать стали, от золота отказываться, но король разве примет отказа? Именем его хватали девок прямо с улиц, в карету и… почитай, не увидишь больше. Он чем дальше, тем безумней становился. Дом стал тюрьмою, а парк — охотничьими угодьями… и не бонтонно охотились, а как на иную дичь: с собаками, с соколами…

Дико было слышать этакое. И еще более дико оттого, что Аврелий Яковлевич и вправду рассказывал о том, что помнил.

Сколько живут ведьмаки?

Долго…

— Бунт зрел, и полыхнуло бы крепко, на все королевство, да сынок-то Миндовга Яровит первым успел. Поднял мятеж, объявил отца безумным и запер в Северной башне. Дружки-то отцовы на плаху пошли, они-то небось не королевской крови. Вот все игры с Цветочным павильоном на них и повесили. Громкий был процесс. И казнь прилюдная, народ, чтоб, значит, успокоить… успокоили. Павильон закрыли, снести хотели, да потом что-то там не заладилось… или пожалели, работа-то мастера знатного…

…италиец Роселли работал. И видится в изящных чертах его рука. Оно, быть может, и верно, но… все одно жутко. Живой дом.

Яростный.

Пусть и пребывающий в полудреме, но…

— Чистили-то место старательно. Благословляли не единожды. И поверь, Себастьянушка, я сам бываю в нем регулярно. Последний раз — месяц тому. — Аврелий Яковлевич стоял, опираясь на черенок лопаты. — И ничего-то не почуял…

— А сейчас?

— Сейчас чую… но смутно очень. Таится?

Похоже на то, и запах слабеет и прячется, словно бы сам дом впитывает его белыми стенами своими, барельефами и горельефами, прячет в мраморных виньетках, под портиками и в тени колонн.

— Оно старое… опытное… и если живое, то не только своею силой. Я ведь, как твою записочку получил, проверил прошлых конкурсанток.

— И что?

— Одна из десятки… каждый год одна из десятки не доживает до конца осени. И всякий раз смерть-то обыкновенная… одна в пруду утопла. С другой лихорадка приключилась. Третья удавилась… четвертая вены вскрыла… нехорошо это, Себастьянушка, неправильно.

Аврелий Яковлевич покрепче взялся за лопату.

— И главное, что тех девиц Миндовговых, огнем хоронили.

Знаешь, что сие значит?

— Допросить их не выйдет.

— Верно, Себастьянушка. Не выйдет. Правда, имеется у меня подозрение, что схоронили лишь тех, которые последними были, прочие тут лежат…

— Где?

— Тут, Себастьянушка, тут. — Аврелий Яковлевич обвел рукой зеленую лужайку. — Иначе не было бы оно таким сильным… а раз так, то придется тебе, мил мой друг, поработать ныне…

— Как в том доме?

— Верно.

— А если…

— А ты постарайся, Себастьянушка… постарайся… — Аврелий Яковлевич вытащил из сумки сверток, бечевой перевязанный. На полотне проступили жирные пятна, а мясной сытный дух тотчас перебил ароматы роз. — Ребра свиные в меду. Ну что, Себастьянушка, сменяем косточки на косточки?

— Аврелий Яковлевич!

— Что?

— Вы… вы… ведьмак вы, чтоб вам…

— Ага… это ты еще с моей супружницей бывшей незнакомый… от там-то чистая колдовка была… потомственная… — Аврелий Яковлевич со вздохом убрал сверток в сумку и прикрикнул: — Что стоишь? Ищи давай, время-то идет.

Себастьян сделал глубокий вдох, велев себе не отвлекаться на зловредного ведьмака, который вытащил очередную цигарку, судя по запаху, самым дешевым табаком набитую.

— Привык, — сказал Аврелий Яковлевич, — я-то два десятка лет по морям, по окиянам… а привычка, дорогой мой Себастьянушка, она не вторая натура, а самая что ни на есть первая…

Тьфу ты, и на него, и на его привычки…

Себастьян повернулся спиной и закрыл глаза. Сосредоточиться надо, а как сосредоточишься, когда халат, в плечах жмущий, норовит мокрым шелком ноги облепить, и ноги эти расцарапаны… еще комарье гудит, звенит, мешается…

…запах ребрышек… в меду если… а небось в бездонной сумке Аврелия Яковлевича не только ребрам место нашлось. Его-то повариха знатная, чего одни только севрюжьи бока под чесночным соусом стоили…

Себастьян потянул носом.

Травой пахнет… и еще землею, весенней, свежей, которая только-только напилась снежной талой воды… розами… камнем… запахи переплетаются в черно-зеленый ковер удивительным узором; гляди, ненаследный князь, любуйся.

И ведь вправду глаз не отвесть, переливаются нити этого ковра то малахитовой лаковой зеленью, то глубиной изумрудной, то жемчужной струной поблескивают, ведут взгляд, морочат… и все-таки есть некая неправильность, несуразность даже.

Себастьян смотрит.

Ищет. Идет, какой-то частью своего человеческого сознания отмечая хлысты ежевики, что лезут под ноги, хватают за подол длинного халата… и ступни пробивают, сыплется брусвяника-кровь, поит землю. А боли нет.

Несуразность только.

Тонок ковер, легок. И расползаются нити, трещат; а под ними проглядывает чернота, но иная, нежели в доходном доме. Нынешняя — хрустальная, ежели бы имелся черный хрусталь. Из нее же смотрят на Себастьяна глаза с поволокою, со слезой…

— Тут. — Он остановился и стряхнул наваждение.

Ноги полоснуло болью.

Ишь, разодрал… ничего, к утру зарастет.

— Да уж, — пробормотал Аврелий Яковлевич, — менее приметного местечка не нашлось?

Себастьян оглянулся, понимая, что стоит аккурат посередине зеленого аглицкого газона.