Необъявленная война: Записки афганского разведчика
Шрифт:
Предлагаю сделать перерыв в наших переговорах. Он охотно соглашается.
— Понимаю, понимаю… Вам надо посоветоваться со своими… Не имею чести знать точно с кем… Но это не важно… Я подожду… Вот моя визитная карточка… Звоните в отель… — И уже на английском, повернувшись ко мне спиной: — А у вас отличная переводчица, ножки стройные, губки пухлые и остальное что надо… Желаю хорошо провести время в Монако…
Дать бы ему сейчас по красной роже, да нельзя… Отразится на моих торговых контактах с фирмой. А она цену за оружие сходную предлагает, тут надо без эмоций, вести себя поделикатней с этим нахальным типом…
…Много дней прошло с той памятной ночи, что провели мы вместе с Гульпачой. Но она о ней не вспоминает, забыла, вычеркнула из памяти. Так, по крайней мере, мне кажется. У нас по-прежнему самые добрые отношения. Но нас разделяет определенная черта, дальше которой Гульпача не идет… Она хорошо помнит, кто у нее хозяин, кому она служит, и соответственно — внимательность и корректность, улыбка и строгость. Ну что же, видно, судьба у меня такая. Рядом не цветут нежные розы. Стоит рукой прикоснуться к пышным бутонам, от них одни колючки остаются… Кажется, и я начинаю забывать, что было… Даже сейчас не волнует ее близость… Мы лежим и нежимся на золотом песке пляжа… Пятки щекочет волна, собирается с силой и вдруг как плюхнется на спину, окатит соленой водой с ног до головы… Нам весело, смеемся от души, резвимся, что малые дети… Гульпача встает, тело сбитое, бронзовое, стройная, как молодая лань. Эх, появиться тебе сейчас в таком виде где-нибудь в Афганистане на берегу реки. У правоверных от бесстыдства такого язык отвалится… Проклянут и нож в гладкую спину всадят. Все согласно святому писанию. Разбежалась Гульпача и со всего размаху на волну бросилась. Заработала руками легко, размашисто. А я плавать не умею. С детства учить некому было, да и где плавать у нас? Летом река Кабул по щиколотку будет, а по весне бешеная становится. Сунься только к ней, подхватит, закрутит и понесет неведомо куда…
Помнится, когда мальчиком был, решили мы с приятелем на доске покататься… О камни чуть не разбились, еле спасли… А дядя еще уши надрал, чтобы помнил, как с рекой шутить. Одна тетя Анахита и пожалела, достала из сундука длинную конфету в золотой упаковке.
Милые, мои добрые старички…
Красиво здесь, в чужих краях… Люди не знают, что такое комендантский час, крови и страха не ведают. Песок на пляже чистый, стыдно окурок обронить. Тенистые деревья аккуратно подстрижены, как головы лицеистов перед началом учебного года. А мне чертовски хочется в Кабул, в прокопченную развалюху-мастерскую к своим людям, к своему солнцу. Хочу домой… Как живется вам там без меня, есть ли еще у тебя силы, дядя, чтобы стучать деревянным молотком по жести, править, придавать прежний вид битым машинам лихих шоферов… Ахмад обещал помогать вам. Заходит ли он в дом, приносит ли гостинцы тебе, тетя, как бывало? А если даже и порог переступит, то вряд ли доброе слово обо мне сказать может… Я же враг, изменник родины, ушел в стан душманов за кордон своей страны… А ты, дядя, прав, глаз у тебя оказался верный…
— Для нее твоя… эта самая… революция, что кукла в новом платье… Поиграет, поиграет, надоест, бросит ее в угол. — Это ты так о Джамиле говорил и не ошибся… Опять она, пора бы забыть, а вот из памяти никак не выходит.
— О чем задумался, Салех?
Я даже не заметил, как Гульпача вышла из моря. Легла грудью на теплый песок, капли воды на плечах серебром отливаются на солнце. Сняла с головы резиновую шапочку, рассыпались волосы, спутались, на глаза полезли. Отмахнулась, как от надоедливой паутины, и снова смотрит на меня внимательно.
— Да так… Ни о чем… — отвечаю неопределенно. Под руку попался гладкий камешек, швырнул его с силой, тот подпрыгнул на воде раз, другой и — на дно, одни круги остались.
— А ты знаешь, я встречалась с твоей Джамилей! — неожиданно, как гром среди ясного дня, сообщает мне Гульпача. — Да… я… сама пошла к ней. Приняла, не отказала. Мы долго разговаривали с Джамилей… И ты знаешь, может, это грешно, подло с моей стороны, но мне стало легче на душе… Она тебя не любит!.. Я знаю, хотя она мне этого и не говорила!
— А если так, тебе-то откуда ведомо: любит она меня или нет? — спрашиваю я Гульпачу. Стараюсь показаться равнодушным к ее сообщению, а у самого кошки на сердце скребут… Внутри все сжалось пружиной, жду, что скажет дальше.
— Я по глазам прочла, сердцем своим почувствовала… Она тебя не любит! — сказала четко Гульпача, как приговор на суде зачитала.
…Не раз бралась она за телефон. Наберет нужный номер, услышит после гудка знакомый голос и трубку бросает на аппарат.
— Да говорите, наконец, черт бы вас побрал! — услышала она раздраженный ответ Джамили, когда вновь позвонила к ней в отель. Собралась с духом, назвала себя… К удивлению Гульпачи, она охотно согласилась встретиться со своей землячкой, пригласила к себе на чай… И вот они вдвоем в большом трехкомнатном номере…
— Ни мужа, ни прислуги! Всех прогнала, нечего им женские секреты знать! — Джамиля говорила с ней, как с давней знакомой. Чай решили пить не за столом, а на ковре, так удобнее, по-свойски. Полетели на пол шелковые подушки из спальни, стало мягко локтям, блаженствуют ноги, тянет ароматом из горячих фарфоровых пиалок.
Побаловались они чайком, и пошла болтовня без умолку и остановки. Как все афганские женщины при встрече, говорили громко, руками жестикулировали, друг друга перебивали. Впрочем, это все, что осталось от афганских женщин у Джамили и Гульпачи. На ковре вольно полулежали молодые, модные красавицы, так не похожие на тех, кто кочует с караваном, трясется на верблюжьем горбу вместе с голопузыми детишками, задыхается от духоты под паранджой, обжигает руки о каменные сковородки, тащит на своем горбу вязанки с хворостом. Им посчастливилось в жизни, хорошие люди с детства ввели в мир иной, где женщина считается человеком… Отсюда их сила, привлекательность, смотрят с достоинством, смело, живут без предрассудков, не как прикажут, а как хотят сами, в делах хваткие, мужчинам мало в чем уступают. Попробуй на таких снова накинь паранджу, спрячь за дувал, закрой от людей на замок — весь дом разнесут, от калитки одни щепки останутся… Джамиля не утерпела, потащила в соседнюю комнату, стала показывать свои этюды.
— Это — в горах Швейцарии, ночь в Венеции, рыбак с Аланских островов, — перечисляет свои работы. — А это, надеюсь, знакомый тебе портрет… Человек с розами и автоматом… Похож?
Гульпача утверждает, что я там выгляжу молодцом. Только лицо у меня на картине почему-то красное, как у индейца. Глаза хищные, и еще букет роз неестественно большой, автомат по сравнению с ним кажется детской игрушкой.
— Закат кровавый отсвечивает на его лице, — пояснила Джамиля. — Глаза орлиные с презрением смотрят на противника… Таким я его хотела видеть, таким я выдумала для себя Салеха. А он оказался не воином, а простым коммерсантом, мелкой торговой букашкой на чужой земле.
Оказалось, разочаровал я свою Джамилю, герой из меня не вышел. Зря краски потратила на мой портрет. Всего лишь мелкая букашка. Это, конечно, хорошо, что приняла меня за коммерсанта, но и обидно… Неужели Джамиля никогда не узнает обо мне настоящую правду…
— А тебе он очень нравится? — спрашивает она Гульпачу и продолжает: — Вообще-то Салех хороший… Страдал из-за меня. В тюрьме сидел… Но уж очень обыкновенный… Без размаха… Земной… Не по моему характеру… — говорит Джамиля и портрет мой — в сторону, в раскрытую папку из крокодиловой кожи с зелеными шнурочками. В руках другой появился…
— Прошу знакомиться — муж! Гордость моя! Крылья мои!
Отодвинула портрет подальше от глаз, чтобы работу свою лучше видеть, лицом вся засветилась, смотрит, мужу улыбается…
— Вот здесь-то я и поняла, что эта женщина тебя не любит! — заканчивает свой рассказ Гульпача. Поднялась, отряхивается от песка… Я молчу, смотрю, как волны лижут песок, отходят назад тихо, а набегают на берег шумно.
Гульпача надела свою шапочку и, не спеша, пошла купаться. Осторожно зашла по пояс в воду, зажала нос пальцами, глаза закрыла и ушла, спряталась на дно от набежавшей волны…