Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 2
Шрифт:
Появление Нины вызвало дополнительные расходы, но оно принесло и небольшое облегчение в семье. Если Борис уходил из дома в 7:30 утра, а Катя ещё раньше, то у Нины учёба начиналась позже, и она могла отвести в детсад Элу, а иногда и сделать кое-что по дому. Борис возвращался домой около 11 часов ночи, Катя около восьми часов вечера, а Нина была дома не позднее трёх. Это позволяло ей, кроме своих занятий, помогать Кате и в домашних делах, особенно нянчась с маленькой годовалой Нинкой.
Решили, что первое время вся Нинина стипендия пойдёт на её экипировку, а питание будет за счёт общих расходов семьи. Катя зарабатывала много, но для этого ей приходилось работать около 12 часов в сутки. Печатала она очень быстро и, что особенно ценилось в институте, грамотно. Как мы уже говорили, ей доверяли самые ответственные документы. Для обеспечения высокого заработка, почти в шесть раз превышавшего
Так, в труде и учёбе прошёл этот 1936 год. Весной оба студента успешно сдали сессии: Нина перешла на пятый курс, а Борис на второй. На Доске почёта красовалась его фотография, поскольку он был одним из лучших студентов. С его курса из 400 студентов на Доску почёта попали лишь двое – Борис Алёшкин и молоденькая девушка, Лина Кравченко. Нужно заметить, что осенью 1936 года Нина каким-то образом стащила с Доски карточку брата, и с этих пор держала её у себя.
Прошедший учебный год показал Алёшкину, что он выбрал верное направление. Учёба давалась ему легко, он получал знания с большим интересом и уже сейчас, закончив всего только один курс, познакомившись лишь с самыми азами медицины, даже, пожалуй, и не медицины, а лишь основными частями и функциями человеческого организма, он понял, что эта профессия будет ему по душе.
За этот первый год Борис довольно близко сошёлся со многими товарищами по учёбе. Этому способствовал его общительный открытый характер, а также и то, что по знаниям он стал одним из первых не только в группе, но и на потоке. Дружба с ним для многих была полезна. С середины учебного года многие из однокурсников стали пользоваться его конспектами, зарисовками, а при случае и подсказками. Так, между прочим, обстояло дело в течение всех пяти лет учёбы. Со второго семестра Быкова избрали старостой потока, а старостой группы – Алёшкина, эту обязанность он исполнял до окончания института.
Мы уже описали кое-кого из наиболее близких друзей Бориса, стоит упомянуть ещё об одном – Ване Дик, немце с Поволжья. Он был, пожалуй, моложе всех в группе и своими знаниями и старанием мог соперничать с Алёшкиным. К сожалению, с Диком произошло что-то непонятное. Незадолго до весенних экзаменов в начале 1936 года он из института неожиданно исчез. Ходили слухи, что были арестованы его родители, а вместе с ними пострадал и он.
Был ещё один друг, Герасимов, бывший председатель колхоза, почему-то решивший стать врачом. Его выбрали старостой второй группы, на этой почве он и сблизился с Алёшкиным. Герасимов – член партии, невысокий, курчавый, с чёрными волосами, всегда с немного удручённым и озабоченным лицом. Его семья осталась в одной из станиц, где жена работала в колхозе. Занимался он старательно, но мешала недостаточная общая подготовка, и он едва-едва набирал посредственные оценки. Может быть, он и сумел бы выучиться и стать дельным врачом, но в его жизни, как и у многих в эти годы, произошла трагедия. В последние месяцы учёбы на первом курсе во время одной из лекций он был вызван из аудитории и больше в институте не появлялся. Говорили, что работники НКВД арестовали Герасимова, как врага народа.
Всё чаще и чаще возникали разговоры об арестах видных в городе людей, якобы тоже оказавшихся врагами народа. Покончил жизнь самоубийством председатель Краснодарского горсовета. Как мы теперь знаем, наступило время «ежовщины» – оголтелой расправы с лучшими людьми партии, комсомола и советского государства, то, что через много лет получило название «культа личности».
Борис чувствовал, что и у него почва под ногами не очень прочна. Он бы беспокоился и переживал ещё больше, если бы знал своё положение точнее. Лишь по окончании института выяснилось, что один из его «друзей», коммунист Сергеев, видимо, желая выслужиться, написал на него грязный клеветнический донос, в котором обвинял Алёшкина в срыве политзанятий и в политическом разложении студентов. Донос представлял собой грубейшее извращение фактов, но если бы он попал в органы НКВД, то в те времена мог бы послужить если не полным основанием для ареста, то, во всяком случае, поводом немедленного исключения из института. К счастью Бориса, заведующий секретной частью, он же секретарь партячейки института, коммунист Шаповалов учился с ним в одной группе. Он был свидетелем описанных в доносе событий, видел, что факты извращены, и, положив его в дело Алёшкина, дальнейшего хода ему не дал. Так, можно сказать, чудо спасло от краха не только все мечты Бориса, но и его будущее, и будущее его семьи.
Через несколько дней после начала летних каникул, когда Борис готовился принять все хозяйственные домашние дела на себя, а Нина уже уехала в Кострому, его вызвал военкомат для направления на переподготовку как политрука запаса. В военкомате какие-либо споры были бесполезны, и Алёшкин, собрав необходимые вещи, отправился к месту назначения – в лагерь, расположенный недалеко от города Новороссийска. В полку его определили политруком стрелковой роты.
На следующий день после инструктажа он подошёл к комиссару полка и попросил принять его для личной беседы. Тот назначил ему время. Проведя утром следующего дня политзанятия в роте, проинструктировав младших командиров о плане политинформации и занятий во взводах и отделениях, Алёшкин направился к комиссару. Он сообщил о своём неопределённом партийном положении и попросил совета, как ему быть в дальнейшем. Комиссар отказался что-либо советовать, обещая доложить об этом случае в политотдел дивизии, а пока рекомендовал как можно добросовестнее выполнять свои обязанности. Борис успокоился, но через два дня его снова вызвал комиссар полка и сказал, что ввиду неопределённости партийного положения Алёшкина, политотдел рекомендовал его от работы политрука освободить и использовать на какой-либо другой, например, интендантской должности. Борис напомнил, что он – студент мединститута, где преподавалось военное дело, и что поэтому ему, очевидно, не нужно проходить лагерные сборы. Комиссар обещал уточнить этот вопрос. Через несколько дней Алёшкину всё-таки вручили документы об освобождении от прохождения сборов, и он выехал домой.
Катя и ребята обрадовались его досрочному возвращению, конечно, был доволен и он сам. Теперь, находясь вечерами дома (на своей базе он приступил к работе с первого же дня по возвращении), Борис смог больше помогать Кате в домашних делах, а сделать планировалось много. Нужно было заготовить на зиму топливо: уголь, кочерыжки от кукурузы и дрова (всё это добывала в «Круглике» Катя). Он напилил и наколол дрова, и сложил всё в сарай. Кроме того, Борис решил сделать вторые рамы к окнам комнат. Зимой 1935–1936 года (необычайно суровой) одинарные щелястые окна закрывали снаружи ставнями, а изнутри для сохранения тепла закладывали всяким тряпьём. Никогда раньше Борису не приходилось выполнять таких сложных столярных работ, как изготовление оконных рам, но с этим делом он всё-таки справился. Правда, его изделия не отличались ни красотой, ни изяществом, но главное, что своему назначению они соответствовали. Всё это, помимо труда, потребовало и дополнительных средств, а семья и так еле-еле сводила концы с концами. Катя продала часть своих, ещё владивостокских, платьев. Сама она, конечно на толкучку идти не решилась и воспользовалась услугами Меланьи, ну а та, то ли по недомыслию, то ли с целью наживы, продала шёлковые, крепдешиновые и маркизетовые платья по цене ситцевых, и в результате эта «операция» принесла сущие гроши.
Борис решил продать имевшиеся у него патефонные пластинки. Патефон оставили во Владивостоке, а заграничные пластинки, подаренные Борису моряками Тралового флота, взяли с собой, было их штук 20. Борис не надеялся получить за них много, но «всё-таки хоть что-нибудь, да дадут», – думал он, подходя к комиссионному магазину на улице Горького, недалеко от его работы. У него с собой было три пластинки для пробы. Когда он сообщил приёмщику товара с какой целью пришёл, тот довольно небрежно ответил:
– Этого добра у нас вон целые полки лежат. Пожалуйста, мы возьмём, но на скорую реализацию не рассчитывайте. Ну, что там у вас?
Борис несмело достал из своего старенького дерматинового портфеля пластинки и протянул их продавцу. До сих пор с комиссионными магазинами ему дела иметь не приходилось, и он чувствовал себя очень неловко. Едва увидев пластинки, продавец мгновенно преобразился:
– Заграничные! – воскликнул он. – Так что же вы молчали? Эти пластинки мы у вас купим немедленно.
На его возгласы, оставив покупателей, подбежали два других продавца. Несколько минут они возбуждённо о чём-то шептались, вырывая пластинки один у другого, затем приёмщик обратился к Алёшкину:
– Сколько же вы за них хотите?
Борис растерялся. Он совершенно не представлял себе, какова стоимость заграничных патефонных пластинок, но по поведению продавцов понял, что они ценятся довольно дорого, поэтому боялся продешевить. Дома они с Катей считали, что если им дадут рублей по пять за пластинку, это их здорово выручит. Он уже и собирался назвать эту цену, как вдруг один из продавцов, видимо, самый нетерпеливый и боявшийся потерять товар, сказал: