Необыкновенные москвичи
Шрифт:
— Ох, мы сами никуда! — сказал солдат.
— И мама — никуда, — оживившись, точно обрадованная этим совпадением, сказала девочка.
— Мы огонь раздувать можем, — сказала вторая. Она была ниже ростом, но полнее сестры. Светлые колечки волос, выпавшие из-под платка, подрагивали над ее бровями. Девочка не клянчила, тон ее предложения скорее можно было назвать деловым.
— Давай помогай! — сказал сержант с цыганскими глазами.
Он посадил сестер рядышком впереди себя, и младшая тотчас начала щепкой шевелить дрова.
— Откуда будете, гражданки? — спросил сержант.
— Ниоткуда, — ответила первая.
— Здешние, значит?
— Здешние... Мы во дворе живем...
— Керосинца нету? — спросила младшая. Глаза ее, сощуренные от дыма, были полны слез.
— А ну, — сказал сержант, — слушай мою команду! Начинай!
Касаясь друг друга головами, он и девочки принялись дуть на огонь. Лица их с округлившимися от усилий щеками осветились и разрумянились. Сестры коротко фукали, закрыв глаза: дыхание сержанта было медленным и шумным. В печке начало потрескивать и хлопать, сильный свет внезапно хлынул оттуда на людей.
— Пошло дело, — проговорил сержант. На его озаренных пламенем скулах явственно выступила мелкая рябь оспин, сузившиеся глаза ярко заблестели.
Люди теснились к огню; от нагревшихся шинелей валил пар. Девочки, как околдованные, смотрели в сияющее жерло печки. Старшая вынула из-под платка красные руки и протянула вперед ладонями. Большеголовый солдат щурился, будто на солнцепеке; обсохшие усы его распушились и поднялись. Дым ушел понемногу из коридора, и снова стал слышен тонкий тошнотворный запах; он наплывал волнами, таял и возобновлялся.
Неожиданно сержант тихонько запел. Знакомая мелодия возникла как будто сама собой в горячем, восхитительном воздухе, обнимавшем озябшие тела. Потом в ее медлительном течении появились слова:
...снаряже-ен стружок,Ка-а-ак стрела летит...Старшая девочка усталым движением стянула с головы платок — она изнемогала от тепла,
Как на то-ом на стружке,На-а снаря-аженном... —негромко пел сержант высоким тенором. И неопределенная усмешка играла на его рябом лице, таилась в пьяных глазах.
...Удалы-их гребцовСо-о-о-рок два сидят...Уланов едва не потребовал прекратить пение: здесь, по соседству со страданием и смертью, оно показалось ему кощунственным. Но он видел, что певца слушали с наслаждением и благодарностью.
Лучше в Во-олге мне бытьУ-утопленно-ому... —протяжно выводил сержант печальную жалобу молодого гребца, потерявшего свою возлюбленную. И Николай закрыл на минуту глаза — так сильна была охватившая его, помимо воли, грусть о самом себе. Как будто все беды, постигшие его, все страхи, вся тоска недавних дней нашли наконец свое выражение. И даже одиночество Николая изливалось в этой безутешной исповеди:
...чем на свете мне жи-итьРа-азлуче-онному...Так кончилась песня. Сержант увел ее очень высоко, и на утончившемся звуке она отлетела. Николай поднял голову; дверь, напротив которой он сидел, отворилась, и на стекле блеснуло оранжевое отражение пламени. Из класса вышла девушка, остановилась, провела рукой по щеке. Овальное лицо ее с утиным носиком, освещенное снизу, порозовело, и от ресниц протянулись к бровям стрельчатые тени. Уланов поспешно поднялся, держась рукой за стену. Это появление было похоже на чудо, сотворенное песней, только что отзвучавшей.
— Здравствуйте! — закричал Николай, шагнув навстречу видению в белом халате. — Вы здесь?
— А-а... — протянула Маша. — И ты тут? — Она недовольно смотрела на него.
— И я, — ответил Николай радостно.
— Тебя куда ранило? — быстро спросила Маша.
— Да вот... — начал он и замялся, так как снова должен был говорить о своей злополучной ноге.
— Ладно... Потом подойду к тебе, — сказала Маша и пошла, почти побежала по коридору.
Николай с просветлевшим лицом смотрел вслед. Он был так взволнован встречей, что не заметил ни нетерпения девушки, ни ее суровости.
— Знакомую нашел? — спросил сержант, смеясь темными глазами.
— Да... Такой случай, — счастливо ответил Уланов.
— Понятно, — сказал сержант. И юноша с удовольствием услышал в его голосе намек на отношения более тесные, нежели простое знакомство.
Так или почти так, казалось Николаю, оно и было, хотя он мало вспоминал Машу последнее время. Но он предоставил уже девушке столь значительную роль в своем будущем, что теперь почувствовал в ней действительно близкого человека. Лишь вспоминая о несчастии со своей ногой, он несколько огорчался, не зная, как отнесется к случившемуся Маша.
Она скоро вернулась, но не одна, а с врачом — молодым, плотным, широкогрудым, в запятнанном кровью халате, в белой шапочке. Оба торопились, и девушка даже не взглянула на Уланова, проходя в класс. Удивившись, он заглянул туда через дверь. Рыжова и доктор стояли в дальнем углу комнаты, заставленной носилками, на которых покоились раненые. Хирург что-то говорил, затем присел на корточки, и девушка наклонилась над ним. Вдруг она закрыла рот рукой, будто удерживая крик. В палате было светло, и Уланов только теперь заметил, как бледна Маша. Он вытягивал шею, чтобы разглядеть человека, лежавшего в углу, но это ему не удалось. Врач, выпрямившись, достал папиросу и, разминая ее в пальцах, пошел к выходу. Николай отпрянул от двери, она распахнулась, и хирург, обернувшись назад, громко сказал:
— Приготовьте его... быстро!
Он направился с папиросой к печке, и кто-то подал ему на щепке уголек.
— Самая страда у вас теперь, товарищ военврач, — предупредительно проговорил рябой сержант.
— М-гу, — промычал хирург, прикуривая.
Маша опять выбежала из класса и вновь через минуту появилась в сопровождении другой сестры — полной белокурой девушки. Уланов подался было к Рыжовой, чтобы заговорить, но она не задержалась. Только спутница ее, недоумевая, посмотрела на Николая. Вскоре его самого повели к врачу, и он не видел, как выносили из палаты раненого.