Необыкновенные москвичи
Шрифт:
— Нельзя, Вася, нельзя, — отчетливо произнес Рябинин, и Аня Маневич невольно подалась к нему. Нахмурившись, она прикрыла его высунувшуюся из-под одеяла неживую ногу.
...Лес кончился, и генералу открылась предрассветная всхолмленная равнина. Редкие звезды слабо светились еще в тумане. Дорога круто сворачивала, и впереди по огромной дуге горизонта перемещалась плотная масса бойцов, орудий, повозок... Стучали моторы, ругались повозочные, лошади рвали постромки на подъеме...
«Богданов идет, — подумал Рябинин с доброй усмешкой. — Славный командир, хотя молодой еще... и жалостливый, вот что плохо...» И генерал искренне
— Учить вас надо, товарищи дорогие! — вслух сказал командарм. Как ни высоко ценил он своих помощников, они все еще казались ему недостаточно взрослыми для тех обязанностей, которые только что едва не унаследовали.
Аня, вздохнув от жалости, склонилась над Рябининым и отерла платочком его лоб, отвисшие щеки, массивный подбородок. Генерал повел на девушку благодарными глазами. Он не удивился ее неожиданному появлению на открытой равнине, так как ощущение реального бесконечно расширилось теперь у Рябинина. Все казалось ему возможным сейчас и в одинаковой степени подлинным, если только прикосновение этой девушки не было более похожим на воспоминание.
— Спасибо, — сказал он.
— Я подумала, вам н-неудобно, — проговорила Аня. Уголком платочка она провела по губам генерала, и это ласковое участие, без которого он обходился так долго, что, казалось, не нуждался в нем, тронуло Рябинина.
— Спасибо, — повторил он.
— Вы бы сказали раньше, — упрекнула Аня. — Я не сплю... Вы не б-бойтесь, товарищ генерал.
— Я не боюсь, — ответил он просто и посмотрел в угол.
Там все было пока по-прежнему: черная железная собака стояла на четырех лапах, тень от нее протянулась по стене.
— Чего же бояться? — сказал командарм.
— В-вот именно, — подтвердила Аня.
Наставляя Рябинина, девушка главным образом подбадривала самое себя. Ее подавляло сознание ответственности, выпавшей ей на долю; ее серьезность говорила о крайней озабоченности и безграничном старании.
Рябинин взглянул на адъютанта и только теперь узнал его... Припухлое лицо капитана казалось бабьим от подергивающихся щек, от жалобно опустившегося рта.
«Это он по мне плачет...» — подумал генерал с удовлетворением. Однако он не успел утешить адъютанта — для людей, стоявших близко, у него никогда не находилось времени, как, впрочем, и для себя самого. А сейчас он спешил больше, чем когда-либо... Отуманенные глаза его сузились и перестали видеть комнату...
...Справа и слева от Рябинина мчались всадники. Сзади пылал закат, и перед кавалькадой неслись по степи длинные прыгающие тени. Иногда их покрывало плывучее темно-красное облако — это пыль, встававшая за спинами, застилала солнце. Человек в кожаной куртке, в выгоревшей зеленой фуражке, скакавший впереди, обернулся; молодое оживленное лицо его было ярко освещено.
— Сергей Миронович! — закричал Рябинин обрадованно. — Куда вы?
Киров, улыбнувшись, показал головой в степь... Там, в темной, перегоревшей траве, блеснула оранжевая полоса Волги; за ней виднелись белые стены города...
Аня Маневич и адъютант прислушивались... Девушка стискивала на груди скрещенные кисти рук.
— В Астрахани вместе служили, — пробормотал капитан.
...Кони мчались дальше, берегом реки, спокойной и еще светлой. Лишь местами серая рябь от косых ударов ветра пробегала по ней. Небо быстро темнело, но, как свечи, горели впереди купола далекого города...
Аня нагнулась над командармом.
— Что, что? — спросил он.
— Вам низко лежать... Я поправлю... — сказала девушка.
— Хорошо, — кротко согласился генерал.
Девушка бережно приподняла его голову, и Рябинин еще раз с удовольствием почувствовал на себе заботливую дочернюю руку.
— Ничего, сестрица, — сказал он очень тихо, раздельно выговаривая слова. — Счастливо жить... будешь... Ленин говорит нам: «Бейтесь до последней капли... крови!» Мы бьемся...
Умолкнув, он послушно глядел из-под тяжелых век, пока Аня свободной рукой поправляла подушку.
— Вот так, — прошептал он, ложась... И в ту же секунду зашагал дальше...
...Пыль стояла над дорогой, и в ней однообразно мелькали сапоги, мокрые спины, скатки, ремни, котелки... Оборачиваясь, Рябинин видел побелевшие, словно припудренные лица, открытые пересохшие рты... И красные банты на фуражках бойцов, на гимнастерках, на стволах винтовок, обернутых тряпочками, чтобы не засорились...
Дыхание Рябинина стало неравномерным и коротким, лицо начало заметно белеть...
Аня попятилась, пошепталась с адъютантом, и тот выбежал за дверь. Потом в комнате один за другим появились Юрьев, Волошин, Луконин. Они осторожно входили, переглядывались, хмурились. Комиссар остался стоять у стола, Юрьев приблизился к койке...
Но генерал никого не заметил. Он шел сейчас по широкому, полого поднимающемуся полю... Впереди и вокруг все было перечеркнуто золотыми полосами. Однако он свободно проходил через них, как через потоки света. Изумляясь, он шел все выше, и золотые лучи скрещивались над ним, падали на лицо и, не ослепляя, смыкались сзади. Вдруг командарм перестал удивляться, поняв, что это и есть победа — полная победа...
В последний раз жаркое нетерпение стеснило сердце Рябинина, отсчитывавшее медленные удары, ибо оставалось сделать один шаг, чтобы открылось сияющее пространство, имя которому — Коммунизм, Всеобщее Счастье, Вся Земля...
— Здесь, — слабо произнес Рябинин.
Юрьев взял со стола лампу и низко наклонился над генералом. Тот чуть шевельнул веками — ему показалось, что он посмотрел на солнце...
Так, глядя на солнце, командарм перестал жить.
Профессор поставил лампу на место и обвел взглядом окружающих... Волошин шагнул к койке и замер, подавшись вперед...
Лицо Рябинина, большое, прямоугольное, словно вырезанное из дерева, было еще влажным; слеза набухала в уголке полуприкрытого глаза. Оторвавшись, она скатилась на подушку.
Комиссар поджал губы, быстро нагнулся и поцеловал морщинистый, теплый еще лоб под седоватым ежиком.
16
Бойцы Лукина второй день находились на отдыхе. Они выспались наконец и только что помылись в бане. Уланов голый выскочил из сруба, где шипело в котле раскаленное железное колесо, а в густом пару копошились багровые тела. Кулагин и Двоеглазов, улыбаясь, смотрели на юношу, повалившегося на траву, — глаза его мученически сузились, пунцовый рот жадно хватал воздух. И Николай тоже улыбнулся, осчастливленный прохладой земли, свежестью ветра, блеском солнца, добротой товарищей. Поднявшись, он постоял минуту — тонконогий, с неширокой, мальчишеской еще грудью, с острыми ключицами, — запрокинув голову, раскрыв руки и глубоко дыша...