Необыкновенные собеседники
Шрифт:
Переулок-то можно было бы, в отличие от Арктической, назвать Антарктическим, хотя бы в память жившего здесь капитана «Оби», пятикратно ходившего к берегам Антарктиды,— Александра Иосифовича Дубинина. Ему оставалось еще лет восемь до пенсии, когда он вложил свои сбережения в строительство домика в херсонском Арктическом переулке. И этот воитель льдов был смущен мыслью о старости. В конце концов, все мы растем в предубеждении против нее. Не смолоду ли мы привыкаем думать о старости, как о худшем и самом печальном времени жизни? Материальная обеспеченность старости еще не панацея от чувства страха перед ее годами.
Еще в юности моей меня поразило однажды Цицероново восхваление старости. И с юности я стал собирать и записывать высказывания стариков, славивших старость как прекрасную пору человеческой жизни. Все эти поразившие меня старики — от Марка Аврелия до недавнего нашего современника Гольденвейзера — наслаждались в старости зоркостью духа, чувством полноты жизни и чувством меры вещей и явлений. Им всем было в старости хорошо. Но может быть, наслаждение старостью доступно только творческим личностям, да и то далеко не всем? Ну а смертные работники жизни? Друзья мои с Арктической улицы — не писатели, не художники, не музыканты и не философы. Цветные льды Арктики снятся им и сейчас в душные комариные херсонские ночи. И каждый из них и поныне выписывает и внимательно читает в Херсоне мурманскую газету «Арктическая звезда». И если кто пишет, то не философские книги и не поэмы, а в помощь своим преемникам книги опыта плавания в арктических и антарктических льдах. Дубинин построил для себя дом своей будущей старости, но до старости не дожил — умер 53-летним, внезапно, перед своим шестым плаваньем в Антарктиду. В доме в Арктическом переулке он успел написать последнюю книгу, — она вышла уже после смерти автора. Я сижу в его комнате. Рядом со мной на столике чучело вывезенного из Антарктиды императорского пингвина. На другом столике — кукла в японском национальном наряде. Куклу-японку подарили Дубинину моряки спасенного им японского ледокола «Сойя». Комната полна диковинок — и каждая память о какой-либо необыкновенной истории. Вся жизнь человека была необыкновенной историей. Наталья Павловна — вдова капитана — дарит мне только что присланный из Москвы экземпляр посмертной книги Дубинина «Плаванье в Антарктиду» — первое обобщение опыта антарктических экспедиций. Эта книга о ледовом режиме у берегов Антарктиды, о швартовке и стоянке судов во льдах, о грузовых операциях, о пополнении запасов воды с айсбергов, о приготовлении причалов в барьерах шельфового ледника... Специальная книга. И вместе с тем одна из самых поэтических и увлекательных книг, какие когда-либо приходилось читать. Она написана не философом, не поэтом. Но сквозь ее страницы просвечивает труд человеческой жизни, полной большого философского смысла и настоящей поэзии. Автор сумел превратить свою старость в сокровищницу всей прожитой жизни. Вот жизнь, о которой есть что рассказать! Мне вспоминается вдруг ночевка в Каховской степи в самом начале тридцатых годов. Двое пожилых изыскателей, лежа в сухой траве, до рассвета все вспоминали, как в гражданскую войну воевали вот в этой самой степи. А третий, их помощник-геодезист, юнец, слушал их и вздыхал: о чем он сможет вспомнить на старости лет? Будет ли у него когда-нибудь что рассказать о прожитой жизни? Юноше недоставало воспоминаний. Это была закономерная потребность «нажить жизнь», о которой можно рассказывать. Вот она, забота о собственной старости!
Друзья мои с Арктической улицы овладели счастливым искусством быть старыми. Они счастливы чувством полноты прожитой жизни. Сами того не зная, они смолоду жили так, словно сознательно готовились к собственной старости.
Когда воевавший на миноносце «Урицкий», а в мирные годы водивший «Лену» в Канаду Аркадий Бромберг, ныне капитан транспортов, снабжающих полярные станции, приезжает в отпуск в Херсон, он как бы заглядывает в свою грядущую старость. Он присматривается к ней поначалу настороженно: какова же она? Но вот перед ним пример: Д. Н. Чух-чин. Тот самый, что когда-то был капитаном-наставником Бромберга, выводил его в капитаны. Теперь Аркадий Бромберг сам капитан-наставник. И плавать ему еще больше десятка лет. Но не смолоду ли надо задумывать свою старость? Бромберг присматривается к «старожилам» Арктической... Так вот в чем секрет счастья старости — в способности сохранить в ней чувство полноты жизни, весь опыт прожитого тобой. Жизнь — деяние. И старость — жизнь, если старость — деяние. Вся жизнь человека в нем и с ним. Ничего не утрачивать. Бромберг еще только гость в доме своей будущей старости, а она уже манит его незнаемой радостью. Когда-то он учился у Чухчина быть капитаном. Теперь он обучается у Чухчина искусству быть старым.
Фауст, омоложенный Мефистофелем, заглянув на Арктическую в Херсоне, потребовал бы возвратить ему утраченную старость! Я подумал об этом, сидя у первого поселенца Арктической улицы Н. М. Кондакова — старшего — механика-наставника; 40 лет он проплавал в арктических льдах, а теперь этот помор — виноградарь, садовод и винодел! Оказалось, он участник знаменитой трагической эпопеи, закончившейся гибелью судна «Руслан». Много лет назад об этой истории я написал рассказ «Корабли», изменив имена людей и названия кораблей. Кондаков был на «Малыгине» в ту полярную ночь, когда судно налетело на камни близ Баренсбурга в шпицбергенском Айс-фиорде. Разбитое, заливаемое ледяной водой, лежало оно на ледяных камнях в ожидании помощи. Кондаков рассказывает, что происходило в те дни у мыса Старостина на Шпицбергене, о приходе из Мурманска судна «Руслан», о стоянке его возле раненого «Малыгина», о приходе других спасательных кораблей в фиорд ночного Шпицбергена и о том, как на обратном пути маленький «Руслан» погиб в океане... Обо всем этом давно записано в обширной и трагической истории Арктики. Я слушаю уже знакомый рассказ, и мне вновь видятся сияющие горы Шпицбергена (мы шли на «Красине» вдоль его берегов во льдах) и черно-белые скалы мыса Старостина... Мои собеседники вспоминают былое, одно за другим называют знакомые и незнакомые мне имена. И Чухчин обращается ко мне: «Ну, Пономарева-то вы знаете хорошо!» С Павлом Акимовичем Пономаревым — «Пал Акимычем»,— знаменитейшим арктическим капитаном, мы друзья, слава богу, еще с 1928 года, когда он был старпомом на «Красине» во время наших поисков Нобиле.
Вот уже и Пал Акимыч отплавал свое и на атомоходе «Ленин». Был первым в мире капитаном первого в мире атомохода. И когда Чухчин с Кондаковым вдруг вспоминают Кучие-ва, я спрашиваю: не тот ли это Кучиев... Тот! Тот! Капитан-дублер атомохода «Ленин», который в 1962 году уже после ухода Пономарева на пенсию принимал Чухчина и меня на борту атомного ледокола в Кольском заливе. Осетин родом, он стал известным арктическим моряком. Но Кучиеву до пенсии еще далеко. А вот Смирнов, тот на пенсии... Смирнов? «Да вы его знаете,— подсказывает Чухчин.— Он нас с вами принимал на ледоколе «Ермак»!» Тот самый? Когда-то они вместе служили на «Ермаке», Чухчин — капитаном, Смирнов — его четвертым помощником. Легендарный ледокол адмирала Макарова отплавал свое. Сначала предполагали поставить его на вечный прикол, как историческую «Аврору», превратить в корабль-музей. Потом обрекли на слом. В Мурманске «Ермака» отвели на рейд, выжгли на нем все дерево, изуродованного, почерневшего, стали распиливать. Мертвый, беструбый, после каждого очередного распила он всплывал на воде все выше, выше... Чухчин ведет меня в свой кабинет и читает письмо своего племянника капитана П. А. Стрелкова из Мурманска: «Смотрю на ободранного, обугленного «Ермака», и сердце обливается кровью — уже без труб, обгорелый,—сердце щемит, когда смотришь на корабль, на котором вы были когда-то капитаном...»
В. В. Смирнов, обнажив голову, последним ушел с ободранного, обугленного «Ермака»... С арктическим моряком о гибели «Ермака» лучше не говорить. Или разгневается и невесть что наговорит о бездушных чиновниках, или отвернется, чтоб слез его не видели...
Шестнадцатилетним начинающим моряком (морячить-то он начал с двенадцати) в устье Северной Двины Чухчин с борта карбаса видел торчавшие из воды трубы затопленного красными (чтобы не достался интервентам) ледокола «Святогор». Он знал, что «Святогор» (позднее переименованный в «Красин») — копия славного «Ермака». И в голову тогда не могло прийти, что быть ему самому капитаном и знаменитого «Ермака» и «Святогора», когда он станет «Красиным» уже после того, как англичане поднимут его и уведут в Англию, а советское правительство за громадные деньги выкупит свой же корабль, и уже после того, как «Красин» прославится спасением экспедиции Нобиле! Капитаном «Красина» Чухчин и завершил свой 45-летний труд жизни арктического советского моряка! А где только не плавал во дни мира и во дни войны! Только и был небольшой перерыв в 1932 году, когда женился в Архангельске на милой Марии Николаевне, ныне угощающей меня в жарком Херсоне поморскими пирожками с треской и луком — вкуснейшими, должен сказать. В войну Чухчин — комендант на транспорте «Старый большевик», плавал в караванах в Америку. Однажды в Северной Атлантике его корабль попал под бомбы, погиб весь расчет орудия, на борту вспыхнул пожар. Корабль отстал от каравана, казалось — обречен на верную гибель. Но пожар погасили, караван догнали, и англичане-конвоиры салютовали «Старому большевику» салютом благодарности и похвалы... А помните ли воспетый всеми газетами поход «Сибирякова», когда, миру на удивление, по морям Арктики до бухты Тикси перегоняли речные суда? Это ведь Чухчин был тогда капитаном «Сибирякова»! Смотрю сейчас на него и понимаю: жизнь его не сменилась старостью, а дополнилась, обогатилась ею! Не было бы у человека такой старости, если бы не было у него такой жизни. Не был бы накоплен опыт, нечему было бы пригодиться в Совете старых капитанов. Вслушайтесь, всмотритесь в сочетание слов: «Совет старых...» Здесь старых не в смысле возраста, а опыта жизни. Это не только опыт вождения кораблей, но опыт отношений с людьми, нравственный, этический опыт. Здесь уважение к старым не смешано с высокомерным у молодых соболезнованием к старости. Это не жалостливое отношение к старику с примесью собственного превосходства над ним. Это уважение к е г о превосходству, к тому, как он жил, чем была его жизнь!
Взглянем на городские бульвары, переполненные пенсионерами! Кто эти люди, по целым дням тупо, бессмысленно, до одурения забивающие козла на бульварах? Неужто весь обретенный ими жизненный опыт только на то и сгодился в их старости, чтобы забивать козла? Неужто так бесцельно прожили они свои жизни? Многие из них несут в себе опыт, полезный людям,—- полезный им самим, чтоб старость была и для них деянием — жизнью! Не непременно же Совет старых капитанов в Херсоне! Ну, а если —старых кровельщиков или учителей? Пусть старый, ушедший на пенсию врач отстал от новостей медицины, но не отстал ли от него самого молодой врач в вопросах врачебной этики? Так старые арктические капитаны в Совете старых капитанов в Херсоне призывают опыт собственной жизни, чтобы мудро решить тот или иной трудный вопрос поведения человека. Мудро... Мы говорим иногда о мудрости старости, не задумываясь над тем, в чем эта мудрость. Не мудрость ли это чувств, способных не преувеличивать значение мелочей и не пренебрегать тем, что значительно, хоть и мало заметно взору? Не сказывается ли эта мудрость в свободе от мелкоуязвимого самолюбия, в терпимости, в щедрости души и характера? Не в том ли мудрость старости, что овладевший искусством быть старым познает высшую радость не в том, чтоб иметь и брать, а в том, чтоб давать! У Чухчина на участке цветы —у самой ограды. Протяни сквозь решетку руку —и рви. «Зачем же не отсадить их подальше, чтобы не рвали?» — «Пусть рвут, только бы кусты не крушили». Но и рвут и кусты при этом ломают. Мудрая старость — это свобода от злобы и алчности. Только с этой свободой чувств и порадуешься не тому, что виноградная лоза — твоя, а тому, что тобой она взращена. И дереву тобой дана жизнь. И прохожего т ы порадовал плодами, выращенными тобой на улице.
И это с тобой, познавшим искусство быть старым, хорошо молодым, именно с тобой, увенчанным старостью человеком! И это тебе хорошо с молодыми — ты свободен от брюзжащей зависти к ним, твои глаза не мутнеют, глядя на них, молодых. Ты не оскорбляешь себя жалкой и неумной обидой: «Почему я должен быть старым, когда другие все молоды!» Ты не отнесся к собственной старости, как к внезапной, поразившей тебя беде, но благодарно принял ее, как награду за жизнь. Ты умеешь быть старым. Но умеешь ли ты, старик?
Вот эти — с херсонской Арктической улицы — умеют. Им доступно наслаждение старостью. Они открыли для себя в старости возможность самого большого из всех возможностей счастья: быть добрыми к людям, утолять душевную свою жажду из источника собственной человеческой доброты. Ибо только добрая к людям старость свободна и только достигший этой свободы неуязвим!
Омоложенный Мефистофелем Фауст может тосковать по утраченной старости! .....
Спасибо жизни за старость, за чашу, выпитую до дна.
Нет осмысленнее и глубже слов человека, сумевшего в старости насладиться делом добра, нежели полное благодарного чувства признание:
«Мне хорошо!»
Начинающие старики на Арктической преподали нам идеальный урок, пример. Но на каких же других примерах учиться, как не на идеальных?
Предвижу ехидные возражения: нетрудно чувствовать себя счастливым на старости лет, обзаведясь собственным домом с садом! А разве мало богатых-—не то, что Чухчин, Кондаков, другие! — стариков и с домами и с садами, куда больше, чем на Арктической, которые с завистью, недобро глядят на мир и покряхтывают: старость не в радость! Так ли мало зажиточных стариков, несчастных в своем достатке, алчных, брюзжащих, сетующих на свои старые годы — и жили они, будто совсем не жили! А вот этим с Арктической, обсаживающим улицы фруктовыми деревьями людям на удовольствие,— вот этим, пестующим виноградную лозу на крошечных, возделанных собственными руками участках, душевно-ясным, у которых вся жизнь была добрым деянием,— этим и старость в радость! Смотрю на них, и в памяти сами собой начинают звучать тугие строки поэта: