Непобежденные. Кровавое лето 1941 года
Шрифт:
Снаряд все же подали. Выстрел, второй. Зазвенела упавшая гильза, третий выстрел.
– Есть второй! Вроде встал… – сверкая белозубой улыбкой, оглянулся на Ленского наводчик.
Цепи немецкой пехоты расстроились, залегли, но огонь становился все плотнее и точнее. Пули барабанили по щитку, как горох.
Ленский перенес огонь на пехоту, но снаряды шли с перелетом. Потом взял прицел на автомашины, которые стало видно из-за осевшей пыли. Одна из них загорелась. Потом пять снарядов послал на церковь – с нее неслышно из-за оглушающего грохота орудий и стрекота автоматов бил
Слева загорелся еще один танк. «Давай их, Миша, бей!» – мелькнуло в голове у Ленского. Потом его сосед Михаил Лопатко тоже перенес огонь на разъехавшиеся в стороны автомашины и поджег две из них. Ленский добавил к ним еще две. Машины горели ярко, не как танки – один дым, и от этого у Ленского поднялось настроение.
В какую-то минуту он обратил внимание, что у орудия их осталось всего трое: следом за кашеваром в окопчик залезли и другие бойцы расчета. Но и немцы схлынули. Они еще не отступили, но огонь вели кто лежа, а кто и с колена, словно рисуясь своей храбростью. Они понимали, что и эта их атака на русских не удалась.
Лейтенант Вольхин, как и все, запыхавшийся после быстрого отхода из села, по приказу ротного, кричавшего слабым, сорванным голосом, дал взводу команду «Ложись, окопаться!» и за несколько минут, как ему показалось, не более пяти, штыком и ногтями, не смахивая пот, набегавший на глаза, вырыл ямку для стрельбы лежа. И справа, и слева, где густо, собравшись по пять-шесть человек, а где и с промежутками в 15–20 метров, все тоже копали, кто лежа на боку, а кто и сидя.
Когда немцы снова пошли в атаку, Вольхин стрелял из винтовки, злясь, что набегающий на мушку автоматчик не падает и с пятого патрона. Когда гитлеровец наконец упал, Валентин почувствовал не страх, что мажет, а стыд.
Вольхин видел, как загорелся один танк, потом второй, как кто-то из бойцов его взвода снял из винтовки двоих танкистов, вылезших оглядеться из люка или посмотреть на «плоды» своего труда, видел, как этот танк загорелся от пущенной в него бутылки. Потом Вольхин стрелял по плохо видимым в траве каскам и поминутно оглядывался по сторонам – стреляют ли его бойцы и много ли их осталось. Видел, как правее отползали от и без того изломанной цепи двое его бойцов, прикрываясь лопатками. Как один из них замер, а потом устало перевернулся лицом вверх…
Шапошников видел с НП, что стоят и дымят четыре вражеских танка, два отползли, а остальные четыре стоят и стреляют с места. По всему полю одновременно в десятках мест вставали легкие пыльные столбы от разрывов мин и снарядов, наша и немецкая пехота лежала друг против друга метрах в пятистах, ведя беспорядочный огонь.
Капитан Осадчий сообщил, что его батальон только что выбил фашистов с кладбища штыками, подпустив их на рукопашный.
– Приказал сидеть за могилками и молчать, как эти могилки, – кричал он в телефонную трубку, – пока не втянутся на кладбище. Ну, а потом как дали им мои соколята!
– Товарищ капитан, – услышал Шапошников сзади голос лейтенанта Бакиновского, его помощника по разведке, на днях переведенного в полк из разведбата, – двоих пленных танкистов доставили.
– Позовите Иоффе, переводчика…
Шапошников, закончив разговор с Осадчим, подошел к Иоффе, который уже допрашивал двоих свободно стоявших, рослых, не как наши танкисты, белоголовых немцев в комбинезонах.
– Они из семнадцатой танковой дивизии, товарищ капитан, – сказал лейтенант Иоффе. – Перебрасывают из-под Ельни. Они в передовом отряде. Завтра вступит в бой вся их дивизия… Корпус, другой сказал, что корпус… Какой? Двадцать четвертый, командир у них барон фон Швеппенбург.
Пленные смотрели на Шапошникова и Иоффе спокойно и с любопытством.
– У них студенческая дивизия… И сами они студенты третьего курса, – переводил Иоффе. – Философы? Галльского университета.
– Спросите: что, у них уже студентов в армию берут?
– Нет. Они добровольно. Каникулы. А то война без них кончится.
– Ну и народ… – удивился Шапошников. – В каникулы воевать… Как будто война – это прогулка.
– Вот, посмотрите, что это такое, – протянул Бакиновский Иоффе маленькую книжечку. – Устав, наверное?
Иоффе полистал, вчитался.
– Это памятка по борьбе с нашими танками типа Т-34… – И посмотрел на Шапошникова.
– Как? Не слышал, что у нас есть такие танки… – удивился Шапошников. – Бакиновский, доставьте их в штаб дивизии и быстро обратно.
Один немец что-то громко и весело сказал.
– Что он говорит? – спросил Шапошников.
– В Москве они будут раньше всех своих приятелей, – перевел Иоффе.
– К телефону, товарищ капитан, – позвал Шапошникова лейтенант Денисенко, начальник связи полка. – Кажется, комиссар дивизии.
– Слушаю, товарищ полковой комиссар… Да, пришли, десять человек… Да куда же их в бой – люди пожилые, необмундированные, кроме того, у нас и свои, штатные политработники есть. А эти даже людей наших не знают… – И, после паузы, со вздохом: – Слушаюсь, есть.
– Кто это? Канцедал? – спросил Наумов, когда Шапошников закончил разговор.
– Да. Обругал… Ну что ж, забирай этих политбойцов и распределяй по ротам.
Как не хотелось Шапошникову брать этих людей в полк… Посылали их почти на верную смерть. Мало того, что пожилые, в штатском, совершенно не знают военного дела, вряд ли умеют не то что стрелять, но и окапываться. И кадры ценные: секретари райкомов, работники партийных органов. Но приказ есть приказ…
Через полчаса комбаты начали организовывать новую атаку на Милославичи. Комиссар 771-го стрелкового полка Петр Васильчиков, по своему обыкновению с первых же минут боя ушедший в боевые порядки, снова обошел цепи бойцов, стараясь не обращать внимания на свистевшие над головой пули.
– Ребята! Сейчас в атаку. Подтянуться, собраться! Немец нас боится! Бросок и – в Милославичах! Дружнее, ребята, выше головы!
И там, где прошел Васильчиков, взводные и политруки рот тоже подползали то к одному, то к другому, что-то говорили, и отползшие было от цепи бойцы возвращались к передней линии и настраивались, что вот сейчас надо будет подняться вместе со всеми.