Непобежденные
Шрифт:
Иногда каким-то образом к нам попадали обрывки немецких газет. Мы пытались читать их с помощью словаря и гадали, когда же наши окончательно разобьют немцев. Мы жили этой надеждой. Родина могла обойтись без нас, но мы не могли обойтись без Родины.
Мы едва таскали ноги от голода. Упросили унтера разрешить нам покопаться в земле возле лагеря, где зимой лежала в буртах картошка. Весной ее увезли, но ведь что-то могло и остаться. Унтер разрешил. — К концу войны немцы, даже охранники, становились снисходительнее. — Набрали кучу гнили, сварили в лагерном котле.
Однажды в лагерь приехал немецкий майор. Нас, доходяг, построили, и он начал рассказывать о порядке передачи военнопленных «противнику», как он выразился. Я насторожился: с чего бы вдруг такое к нам отношение?
Много лет спустя, узнал: немцы были официально предупреждены, что в случае уничтожения военнопленных, будут уничтожены немецкие военнопленные. Вот, значит, что заставило их позаботиться о наших жизнях. Страх. Иного языка они не понимали.
В конце апреля 1945 года на «виллисах» приехали американцы, распахнули ворота. Мы высыпали из лагеря, разбрелись. Кто-то приволок радиоприемник, и мы уже были в курсе происходящего.
Бывшие среди нас старшие командиры созвали собрание, и на нем было решено вести себя достойно, жителей не обижать, не разбойничать. Отправили делегацию к бургомистру Майтингена с ультиматумом: если в лагерь не будет доставляться питание, спокойствие жителей не гарантируется.
Немцы тут же привезли продукты. Мы, изголодавшиеся дистрофики, бродили вокруг кухни, ждали обеда. Никто не предупредил нас об осторожности с едой, и скоро мы заболели животами. Однако постепенно все нормализовалось.
Немцы сшили несколько тысяч хороших мужских рубашек, и мы немножко приоделись. Созданный из наших же военнопленных штаб лагеря выдал всем бывшим командирам бумаги, удостоверяющие личность, и даже оружие. Мне достался парабеллум.
А затем в лагерь приехали наши офицеры — полковник, капитан и старший лейтенант. Полковник поздравил нас с победой и сообщил о порядке передачи всех из американской зоны в советскую. Много было вопросов. Ходили слухи, что бывших военнопленных в Советском Союзе сразу отправляют на Колыму. Капитан оказался особистом, и когда его напрямую спросили об этом, он замялся и ничего определенного не ответил. Сказал только, что разговор с каждым будет после того, как вернемся на родину.
Госпроверка меня не пугала, я был уверен, что продолжу службу в армии, ставшей с 1939 года моей профессией.
Приехав в Запорожье, отправился в облвоенкомат за направлением на госпроверку. Считал, что это чистая формальность. В одном костюме, в тапочках приехал на станцию Опухлики Великолужской области и… оказался за колючей проволокой, в лагере с вышками и часовыми на вышках. При входе меня обыскали, пистолет отобрали. Я присутствовал при смене часовых и услышал:
— Пост по охране изменников Родины сдал.
— Пост по охране изменников Родины принял.
Это оказалось для меня страшным ударом, к которому я совершенно не был готов. Усилились головные боли, но ночам бил озноб.
Жили мы в больших землянках с двухэтажными нарами по 150-200 человек в каждом. Шли дни, и я начал свыкаться с мыслью о «путешествии» на Колыму.
На территории лагеря была землянка, где располагался отдел контрразведки. Туда вызывали по одному, по ночам. Там я заполнил длинную анкету, описал всё, что со мной произошло. Спросили:
— Почему не застрелился?
Я растерялся. Ответил:
— Потому, наверное, что вокруг было много народу, бойцов и командиров. Был бы один, может, и застрелился бы.
Потом нам объявили, что все, кто нормально пройдут проверку, независимо от звания и должности, будут демобилизованы. Это был второй страшный удар по моим розовым мечтам.
Месяца через два с половиной я был освобожден, получил справку, проездные документы, талоны на питание, немного денег, и поехал к матери в Бугуруслан. Как был, в тапочках. В дороге чуть не отморозил нош. Хорошо что успел купить на рынке валенки, телогрейку и шапку.
В Бугуруслане пошел устраиваться на работу. В отделе кадров встретили меня радостно.
— О, фронтовик, обязательно устроим. Где воевал?
— В Севастополе.
— О, Севастополь!… А потом?
— Был в плену.
— Как так?
— В Севастополе все, кто сражался до последнего и остался жив, были захвачены в плен.
— А-а… Ну, зайди на следующей неделе…
И так везде. А деньги кончались. А жить надо было…
В военкомате вместо паспорта мне выдали листок сроком на шесть месяцев. С того времени в течение десяти лет я каждые полгода ходил в паспортный стол обменивать этот листок. Лишь в 1955 году получил настоящий паспорт.
В военном билете офицера запаса было записано: «Уволен в запас приказом… по статье 43 «А». Спросил:
— Что означает эта статья?
— За пребывание в плену, — был ответ.
Это оказалось для меня третьим страшным ударом — оскорбление недоверием. Это тавро жжет мне душу и по сей день.
Пошел в военкомат просить помощи в устройстве на работу. И мне пошли навстречу, устроили военруком в медучилище.
К урокам я готовился тщательно и думал, что никаких претензий ко мне не может быть. Но однажды вызвал меня завуч, расспросил о том, о сем и сказал, что к нему приходил зав. военным отделом горкома партии и сделал замечание: зачем, дескать, приняли на работу бывшего пленного. Дескать, веры мне никакой нет и завуч обязан следить за мной, бывать на всех моих уроках.
Это было явным оскорблением, но пришлось стерпеть. А что было делать?…
Контузии, полученные под Одессой и Севастополем, которым я вначале на придавал значения, а также горечь и обида от недоверия мне, бывшему пленному, сделали свое злое дело. Первую операцию на сердце я перенес нормально, даже отказался от инвалидности. Потом была вторая операция на сердце, тяжелая.
Теперь я инвалид первой группы Великой Отечественной войны. Но горечь и боль от тавро, полученного на родине, все не проходят, продолжают жечь душу…