Непобежденные
Шрифт:
Сам Вильшанский в этой суматохе оставался спокойным. Быстро были решены с ним все вопросы взаимодействия, и Кудюров уехал в свою дивизию уверенный, что 8-я бригада не подведет. Беспокоила только неясность с 773-м полком. Он все еще был в пути и где находился, никто не знал. Но Вильшанский обещал разыскать и этот потерявшийся полк.
…Ночь особенно густела перед рассветом, и ветер словно бы задался целью совсем заморозить людей. Капитан Ашуров метался вдоль невидимой в темноте дороги, на кого-то натыкался, на кого-то кричал, кому-то грозил расстрелом, бегал, бегал, а все не мог согреться. Может потому и пробирал озноб, что понимал уже: полк опаздывает, не успевает затемно выйти в указанный район, а тем более подготовиться к бою. Бойцы и командиры в его полку были разных национальностей.
Незаметно подкрался рассвет. То ничего не было видно, а то уж не только дорога, а и тучи высветились, и поля окрест, и горы вдали. И предательски проглянула синева в тучах, а в этой синеве вдруг возник крестик одинокого самолета. Кто-то подавал команду «Воздух!», кто-то злобно кричал на разбегающихся бойцов, понимая, что рассеявшийся полк собрать будет не просто, а это еще больше задержит его в пути.
Самолет помельтешил и улетел, не снижаясь. Но не прошло и десяти минут, как на дороге загрохотали взрывы. «Тут уж все поняли, что самолет лишь сообщил координаты растянувшегося полка на батареи, что теперь их по этой дороге не пропустят, и люди кинулись кто куда, не слушая команд. Но никто и не мог подать ясную команду в этой сумятице.
Когда прекратился артналет и люди начали сбиваться в кучки вокруг убитых и раненых, причитая над ними на разных языках, когда вконец охрипшие командиры принялись снова выгонять бойцов на дорогу, не жалея всем понятной, как им казалось, матерщины, из низких туч вывалились сразу девять самолетов и пошли каруселью над дорогой, над окрестными холмами, рассеивая и без того рассеянные подразделения. Взрывы, злые команды, подаваемые неизвестно кому, крики боли и смертельного ужаса — все смешалось, превратившись в единый вой, вселяющий в душу паническое чувство безысходности… А в мгновения, когда опадал этот вой, из-за холмов слышался тяжелый рев боя, и от этого тем, кто еще не потерял голову, становилось совсем невыносимо: контратака началась без них, а значит, заведомо ослабленной, а значит, лишние жертвы там тоже на их совести…
Потом откуда-то появился незнакомый майор, он ходил по полю так, будто бомбежка его не касалась, без криков, без ругани каким-то образом собрал большую группу красноармейцев, не выстраивая их на дороге, лишь указав направление, прямо через изрытое воронками поле броском повел туда, где гремел бой. Рассыпанной толпой бежали бойцы, и то ли оттого, что бежать — не лежать, то ли воодушевлял смелый майор, бежавший впереди всех, но это было, как атака против растерянности и неуверенности. И другие вскакивали и бежали следом, уже готовые к бою.
Потом майор вернулся один, снова начал собирать бойцов. Но тут неподалеку рванул снаряд, и майор упал. Вокруг него сразу выросла толпа, послышались жалостливые возгласы, причитания, на разных языках звали санитаров, хотя всем было ясно, что санитары уже не помогут.
Никто не заметил, откуда взялся коренастый круглолицый человек в черной морской шинели со знаками отличия бригадного комиссара. Он так же, как и майор, бесстрашно шел по полю в сопровождении двух краснофлотцев.
— Что за шум? Почему столпились? — спросил спокойно. И это спокойствие его словно бы погасило нервозность бойцов и командиров, бывших рядом.
— Большой начальник убило, большой начальник! — с разных сторон закричали ему.
— Я — военный комиссар восьмой бригады Ефименко, — сказал он. — Вам надлежит быть там, — махнул рукой на холмы, за которыми гремел бой, — а вы все еще топчетесь тут. Отыскал глазами первого же попавшегося лейтенанта. — Собирайте людей, принимайте
Когда расступилась толпа, Ефименко увидел лежавшего на снегу майора Текучева, которого комбриг еще утром послал навстречу этому полку, чтобы поскорей вывести его к назначенному рубежу.
— Как же так?! — склонился Ефименко к майору, еще не веря в трагичность случившегося. И обрадовался, увидев, как шевельнулись его губы. Быстро наклонился, разобрал срывающийся шепот:
— Севастополь… Верю…
— Не сдадим. — Он махнул матросам, чтобы несли раненого к машине. И вдруг подумал, что Текучев, наверное, не «верю» сказал, а что-то просил передать своей жене Вере, служившей в санчасти бригады. Он побежал за матросами, чтобы успеть спросить о последнем желании умирающего, но по виду матросов, несущих его, понял, что опоздал. И с неожиданно захлестнувшим его раздражением закричал на какого-то красноармейца, топтавшегося неподалеку и лопотавшего что-то непонятное, властно махнул рукой, требуя следовать за собой, и побежал туда, в сторону грохотавшей передовой, увлекая разрозненные, неспешно бредущие по полю группы людей…
V
Генерал Петров стоял над картой, расстеленной на столе, опершись о него крепко сжатыми кулаками, неотрывно долго и тяжело всматривался в паутину линий, пятен, надписей, нарисованных овалов и стрел. Он уже понимал, что вернуть утраченные позиции не удастся. 773-й полк, опоздав затемно выйти на рубеж, попал под сильный артобстрел и бомбежку, а затем атакованный танками отступил, из-за чего героически дравшийся второй день 241-й полк капитана Дьякончука оказался в окружении. 40-я кавдивизия и 8-я бригада морской пехоты, как и предписывалось, начав контратаку, напоролись на атаку противника, в ожесточенном встречном бою понесли немалые потери, и задачи, стоявшие перед ними, не выполнили. Углубился вражеский клин и в третьем секторе обороны, здесь немцев остановили лишь у Камышловского оврага, всего в шести километрах от Северной бухты. Угнетали невиданно большие потери: за два дня боев — около трех с половиной тысяч убитых и раненых. Но больше всего тревожило положение с боеприпасами. Еще один день таких боев и орудия замолчат.
— Октябрьский, находясь на Кавказе, кажется, не представляет всей серьезности сложившейся у нас обстановки, — сказал Петров, не оборачиваясь.
Стоявший рядом полковник Крылов никак не отозвался на эту реплику. Он тоже смотрел на карту и тоже тяжело думал, как и куда переместить за ночь подразделения, чтобы отбить завтрашний удар противника, не дать ему продвинуться ни на шаг: в условиях Севастопольского плацдарма и шаг мог стать роковым.
Оба они уже знали, что Жуков и Кулаков отправили очередную телеграмму Октябрьскому с просьбой срочно направить в Севастополь не менее шести тысяч снарядов и десяти тысяч мин. Знали и об ответной телеграмме, в которой сообщалось, что из Новороссийска отправляется транспорт «Чапаев», на котором 15 тысяч снарядов и 27 тысяч мин — весь боезапас, имевшийся на складах Новороссийской базы. Но «Чапаев» должен был прибыть в Севастополь только утром 20 декабря. До его прибытия оставались еще целые сутки, и надо было как-то выстоять, пережить эти сутки.
— Продолжать контратаки пока не можем, — сказал Петров все тем же глухим голосом, словно каждое слово давалось ему с трудом. — Главное сейчас закрепиться на нынешних рубежах. Подготовьте приказ: контратаковать только в случаях прорыва обороны…
Он снова надолго замолчал. Вспомнил вдруг, как Моргунов рассказывал ему об экстренном совещании партийного актива города, на котором было провозглашено: «Все население считать мобилизованным, незамедлительно выполнять все задания по производству и ремонту боевой техники и строительству укреплений…» Тыл. Сказали бы ему до войны, что может существовать такой тыл, не поверил бы. А тут ни растерянности, ни эвакуационных настроений, не тыл, а какой-то неизвестный истории симбиоз — «фронтотыл». Еще две недели назад был достигнут, казалось бы, предел: 200 гранат в день. Что двести гранат для такого фронта! Но как этим гранатам радовались! — Если в тылу, в подземельях спецкомбинатов женщины да подростки делают невозможное, то на передовой сам бог велел делать невозможное. Гранаты получались как бы двойного действия — не только разили врага, но и воодушевляли бойцов. И вот теперь, на этом совещании, говорили о тысяче гранат в день…