Непокоренные: Избранные произведения
Шрифт:
Они все с красными галстуками. Выстраиваются в дверях, подымают кулаки, кричат: «Рот Фронт! Виват!» — и бросаются к русским.
Мадмуазель Жоржетта, хорошенькая танцовщица, целует Слюсарева.
Французы ставят на стол три бутылки бордо.
Наливают вино в стаканы.
Один из них, пламенный брюнет, произносит речь.
Ее не понимают присутствующие, но слова «Россия», «Совета» понятны всем — и «Виват! Ура! Хвала! Слава!» покрывают слова оратора.
Слюсарев смущенно говорит Савке:
— Ой, зазнаемся мы с тобой, парень! Лопнем от гордости. Гляди, как встречают!
Вдруг смолкают крики. И Слюсарев понимает, что теперь он должен сказать спич.
Он нерешительно берет стакан с вином.
— Товарищи артисты! — говорит он негромко. — Спасибо вам, конечно, за доброе слово. Мы с товарищем моим от лица всех советских воинов благодарны. Хоть вы, конечно, преувеличили нашу роль. Но мы делали что могли. Как нам велел советский народ.
Снова овация, снова крики и аплодисменты.
— Так! — продолжает Слюсарев. — Гнали мы Гитлера от самого Дона и догнали его до Шпрее. С тем и в Европу пришли. Ну что ж! Мы свой долг исполняем. Потом уйдем. Горькая у вас Европа, как я погляжу. Ну, это ваше дело. Я в это встревать не буду. Помещения тут чистые, хорошие, а культуры мало. Не видал я книг по квартирам. Не любят тут, видать, книгу. А мы любим. У меня у самого хоть небольшая, а есть библиотечка… по книжонке собирал. Но это я к слову, потому что мы, советские люди, любим культуру и искусство, хотя бы и цирк. И я с товарищем моим рады, что штыками нашими дали мы свободу и вам, товарищи артисты всей Европы. А там — ваше дело. Извините, если не так сказал. — Он поднял свой стакан и зычно, по-солдатски, закончил: — Да здравствует человечество!
…Слюсарев и Савка выходят со двора.
Чех с обвислыми усами провожает их до машины. У него в руках все еще краюха слюсаревского хлеба.
Они останавливаются у «виллиса».
К ним вдруг подходит какой-то толстяк в клетчатом пиджаке и котелке.
Он приподымает котелок, церемонно раскланивается, потом достает из бокового кармана бумажник, а оттуда паспорт и какую-то бумагу. Все это он протягивает Слюсареву.
Чех равнодушно смотрит, жует свои усы.
Слюсарев недоуменно берет бумаги.
Читает про себя… и вдруг хохочет.
Савка смотрит на него удивленно, человек в котелке — испуганно.
Чех уныло жует усы.
— Это когда же вам выдали, господин? — спрашивает, наконец, Слюсарев, показывая бумагу.
Человек в котелке что-то быстро говорит по-немецки.
Чех переводит:
— Он говорит: эта бумага выдана год назад.
— Ну и предусмотрительный же народ! Ну и далекого ж прицела люди! — покрутил головою Слюсарев. — Одно слово — нейтралы! — И он объясняет Савке, протягивая бумагу: — Год назад выдано… на русском языке… швейцарским консулом… с просьбой к русским властям оказывать этому господину содействие. Ну и ловкие ж люди!
— Гитлер — капут! — вдруг гордо произносит швейцарец и подымает над головой руку, сжатую в кулак.
— Капут? Ишь храбро как говорит! — усмехнулся Слюсарев. — А небось позавчера кричал «Хайль Гитлер»? Ох вы, нейтралы!.. Кто он такой? — спрашивает он у чеха.
— Артист. Имеет танцевальный номер.
— Танцор? Этот? — Савка с удивлением рассматривает толстяка.
— Нет, он не танцует. Он имеет номер. Труппу.
— А-а?.. Подрядчик, значит…
— Чего же он хочет от нас? — спрашивает Слюсарев.
Чех обращается к швейцарцу, тот отвечает. Чех переводит:
— Он хочет знать: это ваша машина?
— Это вот его машина, — показывает Слюсарев на Савку.
— Моя. Ну тай що? — подтверждает Савка.
Толстяк подходит ближе к машине, хлопает ее ладонью по кузову.
— Он хочет купить эту машину, — невозмутимо переводит чех.
— Купить?.. — расхохотался Савка.
Чех пожимает плечами.
— А на что ему? — спрашивает Слюсарев.
— Ему надо. Он хочет уехать отсюда.
— Ото так! — смеется Савка. — Ото купец!
— Ну что ж, поторгуйся с ним! — усмехнулся Слюсарев.
— А гроши у него есть? — спрашивает Савка.
— Он говорит, что есть. Любая валюта.
— Так. А сколько ж он даст за машину?
Чех переводит. Толстяк оживляется. Котелок съехал на затылок. Размахивая руками, швейцарец что-то говорит.
— Он спрашивает вашу цену! — невозмутимо отвечает чех.
— Говори цену, Савка! — усмехается Слюсарев.
— Та он що, сказывся? Он это всерьез?
Чех переводит швейцарцу, потом, жуя усы, отвечает:
— Конечно. Он говорит: он деловой человек.
— Так это ж казенная машина… военная… Як же я могу продать?
— Он говорит, что понимает это, — бесстрастно переводит чех. — Он говорит: он даст поэтому больше.
Савка вдруг свирепеет.
— Постой, постой!
Толстяк подходит к Савке, что-то быстро говорит ему горячим шепотом, потом вдруг вытаскивает толстый бумажник, а оттуда целую пачку разноцветных денег. Он сует их Савке, шепча:
— Доллары… франки. А? Кроны, марки… Найн, найн, не дойче марка… Дойчемарк, тьфу, — он плюет. — Марка — капут! Но стерлинги, доллары, лиры, а? Руссишен гелд? — он хочет соблазнить Савку. Он шелестит новенькими бумажонками, сует их ему…
Савка сердито отталкивает его.
— От черт! Да ты ему объясни, — говорит он чеху. — Не имею я права казенную машину продавать. Не моя она — государственная.
Чех невозмутимо переводит.
Толстяк смеется, хлопает себя по ляжкам.
— Он говорит: все можно купить и продать, — переводит чех. — А почему нет? Все торгуют. Немецкие солдаты даже пулеметы продавали.