Непокоренные: Избранные произведения
Шрифт:
Нутро выворочено и охвачено огнем.
Горят пузатые комоды, прусские шифоньеры, двуспальные кровати, сейфы, магазины…
Над куполом большого здания — вероятно, гостиницы — ежится в огне большой круглый земной шар. На нем орел. Он когтит землю. Но уже пылают его крылья… скрючиваются в огне когти… С шумом падает вниз, на мостовую, круглый шар и рассыпается головешками.
Из пылающего дома выбрасывается полубезумная старуха немка. Она прижимает к груди клетку с попугаем. Красноносый попугай испуганно орет: «Хайль Гитлер!»
Горит Германия…
Идут по улице Дорошенко и Автономов.
— Надо тушить пожары! — озабоченно говорит корреспондент.
— Тушить? — усмехается Дорошенко. — А Сталинград? А Воронеж? А моя хата? Нет, душу мою не потушить!..
— А пожары надо тушить!.. — твердо повторяет корреспондент.
…К Ивану Слюсареву и его товарищам подбегает пожилой немец крестьянин. Он бессвязно кричит что-то, непонятно, что.
Подбегают еще немцы, и один из них торопливо, но по-русски объясняет:
— Мы просим убить Ганса Мюллера… Мы просим убивать его, дать нам одолжение.
— Убить? — удивляется Слюсарев и вдруг, рассердившись, свирепеет: — А ты как же, фриц, мыслишь — мы сюда убийцами пришли?
Собирается толпа вокруг.
— Убейте его! — кричат по-немецки седые, растрепанные женщины и заламывают руки…
— Он бегает по улице, — объясняет немец по-русски, — и поджигает наши дома.
— Зачем? — хмурится Слюсарев.
— О, зачем? — всхлипывают женщины.
— Жечь не надо! — жестко говорит Слюсарев. — Довольно. Пожгли вы. Всю Европу пожгли. Будет! Где он?
— Вот он, вот он! — кричат на всех языках немцы.
Неподалеку мрачно стоит грязный, седой, всклокоченный немец в рваной соломенной шляпе. Смотрит исподлобья.
Увидя обращенные к нему взоры русских солдат, вытягивается, как только немцы умеют вытягиваться, мгновенно деревенея и превращаясь в автомат.
Потом он зачем-то начинает раздеваться. При этом он бормочет что-то бессвязное. Ничего нельзя разобрать.
— Он что же, сумасшедший? — догадывается Слюсарев.
— Да, да! — кричит немец. — Но он опасный сумасшедший. Он сожжет весь город, а нам отвечать за него. Убейте его, пожалуйста, битте!..
Слюсарев посмотрел на них на всех и вдруг захохотал.
— Ага! Теперь вы просите уничтожить ваших сумасшедших? А что ж вы сами-то раньше не связали да не убили вашего главного сумасшедшего — Гитлера, а? А выпустили его мир жечь… А теперь… Эх, вы!.. — И он брезгливо трогает плечо маньяка. — Ну ты, пойдем, что ли!..
…Рассеивается дым…
Через главную площадь Шверина медленно и молча идет колонна.
Это — советские дети, освобожденные из лагерей смерти, из рабства, из «экспериментальных» клиник…
Истощенные, измученные, с лицами уже не детскими, бледными и бескровными — молча идут они на сборный пункт, где ждут их машины.
А на тротуарах так же молча, словно застыв, стоят бойцы и офицеры — майоры, полковники, даже генералы. Стоят и вглядываются в бледные ребячьи лица, ищут своих.
И Дорошенко стоит тут же. На его каменном лице не заметно волнения. Только глаза с тоской и надеждой ищут, ищут, ищут одного среди тысячи…
И взволнованный Автономов тревожно следит за движением его взгляда больше, чем за колонной…
А дети идут, идут…
Вдруг нечеловеческий вопль вырывается из толпы офицеров:
— Вася!..
Какой-то пожилой майор бросается к колонне, выхватывает сына и прижимает, плача и ликуя, к своей груди…
На минуту смешалась колонна…
Кто-то закричал, заплакал…
Застыв, стоит Дорошенко.
И вот снова идут и идут дети… Их много, но нет среди них одного — Юрика…
…Прошла колонна…
Осунувшийся и словно еще более постаревший Дорошенко медленно идет по улице.
И рядом с ним — верный и молчаливый друг его — корреспондент Автономов. Чуть сзади — Савка Панченко, ординарец.
Догорают пожары…
Стали на привал кухни…
Надвигаются сумерки.
Дорошенко останавливается перед серым целым зданием. Передернул плечами. Словно стряхнул с себя горькое — личное. Он больше не отец, потерявший детей, он снова офицер, строгий, волевой, требовательный.
— Посмотрим, — говорит он негромко. — Пожалуй, подойдет для штаба.
И он, сильно толкнув дверь, входит.
…Они идут по лестнице.
Пуст дом. Пуст, как тот домик с зеленою крышей, там, у Днепра…
И опять Дорошенко идет впереди, а сзади него — как тень — Автономов и Савка.
Они идут по пустым комнатам, по лестницам, через залы, где мусор и запустение…
Проходят второй этаж, поднимаются на третий и входят в большую полутемную комнату.
Распятье на стене.
Поникший Иисус в терновом венце…
Дорошенко останавливается на пороге.
И навстречу ему поднимаются все, кто есть в зале.
Это — дети. Немецкие дети. Приют.
Старая монахиня в белом чепце испуганно смотрит на майора и медленно поднимает руки вверх.
И дети вслед за нею поднимают руки.
Они стоят, эти маленькие, жалкие дети, и дрожат всем телом.
Что станет делать с ними большой и страшный русский офицер?
Будет убивать их, отрывать руки, ноги, мстить?.. Он стоит в дверях, широко расставив ноги, и смотрит.
Думает ли он сейчас о Юрике, о Гале, о доме своем разоренном, о жене на виселице?..