Непокоренные: Избранные произведения
Шрифт:
И, торопливо достав карточку, дает ее корреспонденту.
Две детские головки, русая Галина, вихрастая Юрина.
Дорошенко с мольбой смотрит на корреспондента.
— Так не забудете? Девочку Галей звали… мальчика Юриком…
И, круто повернувшись, уходит.
Корреспондент растерянно смотрит ему вслед.
— Я буду искать… — тихо говорит он.
…Стоят на берегу Буга солдат Слюсарев и сапер.
— Ну что ж! — говорит Слюсарев. — Пойдем Польшей. Не знаю, может, ногам по чужой земле будет тяжелей идти, а душе, душе, я считаю, будет легче. Чужая слеза не жжет! Чужое горе — не свое!
…Идут войска Польшей…
Дороги… улицы… лесные просеки… поля…
Едут верхом Вася Селиванов и Автономов.
Под Васей — резвый жеребец, у Автономова — тяжелая артиллерийская лошадь.
— Ну, как командир? — спрашивает корреспондент.
— А ничего! Воюет.
— Тоскует?
— Нет. Теперь, кажись, надеется, — отвечает Вася и косится на лошадь Автономова. — Где вы такую кобылу добыли?
— А что? — обеспокоился Автономов.
— Ничего! — усмехается Вася. — Могучий конь. Трактор!
— Артиллеристы одолжили… Я сейчас у них был… Едут.
— Нет! — вдруг, встряхнув кудрями, говорит Вася. — Одинокому парню на войне лучше! Живешь, как птица поет… без вздоха.
— Едут.
— Ато что ж? — продолжает Вася. — И не засмеется он никогда. Туча тучей. Бойцы и то обижаются. Солдат любит, чтоб командир веселый был. С веселым командиром и воевать веселей… и умирать веселей…
— Эх, Вася! Война-то — невеселое дело!.. Смерть, кровь, горе, грязь…
— А на это на все наплевать надо! — вдруг рассердился Вася. — И не смотреть! Да! — После паузы, тише: — Я теперь, Федор Петрович, циником стал. Я теперь на все равнодушно смотрю. Я бесчувственный… — И он даже сплевывает через плечо.
— Ой ли? — смеется корреспондент.
…Идут войска Польшей…
Вот ворвались в город… дерутся на улице… рвут колючую проволоку…
Вот бежит по узкой улице среди готических зданий закопченный пороховым дымом солдат Иван Слюсарев.
Бежит с винтовкой наперевес.
— Выходите, люди! — кричит он. — Немца больше нет!
Вот сильным рывком вышибает Савка Панченко дверь в подвал. Кричит в темноту:
— Эй! Живые есть? — Ждет секунду и опять: — Эй, выходи, не бойсь! Мы прогнали немцев!
И тогда из подвала робко выходят люди. Это поляки. Они идут словно слепые, зажмурив глаза и спотыкаясь.
Ветер ударил им в лицо. Солнце брызнуло в глаза. Они жадно открывают рты, дышат, дышат всей грудью, впервые за много месяцев.
И один из них говорит удивленному Савке:
— Семь месяцев, проше пана, не видел солнца… — И объясняет: — Я из Майданека убежал…
Вот идет по разрушенной улице Вася Селиванов. На колючей проволоке, на фонарях, на домах огромные доски с надписью:
Вася останавливается у одной доски, подымает с земли еще дымящуюся головешку и ею — как карандашом — зачеркивает надпись и пишет: «Разрешается»!
— Разрешается! — говорит он полякам, окружившим его. — Все разрешается! Жить, дышать, существовать, работать! Разрешается!
Идут советские солдаты Польшей…
Измученные люди приветствуют их.
У колодца, у распятья, распростерши руки, словно желая обнять солдат, стоит плачущий от счастья старик поляк. На перекрестке дорог, у часовенки, стоит женщина с ребенком. Ребенок машет солдатам ручонкой. В часовне — мадонна с ребенком. Мадонна кажется беженкой.
Идут советские солдаты… полевой дорогой…
И Савка Панченко продолжает свою песню, начатую им на Дону.
…Стихает песнь…
Солдаты подходят к какому-то огромному лагерю.
Электрифицированная колючая проволока в четыре ряда окружает лагерь.
У ворот — полосатые будки. Немцев нет.
Солдаты входят в ворота.
Это лагерь смерти.
Трупный запах висит в воздухе…
Бараки… Виселица… Колокол на столбе посреди плаца…
Притихшие идут солдаты.
Вася Селиванов впереди.
Они подходят к какому-то странному сооружению.
Трубы, похожие на фабричные.
Удушливо пахнет мертвечиною.
Крематорий.
Лежат не сожженные еще трупы…
Отдельно — головы…
Стол, на котором разделывают трупы.
Печи.
Темные носилки с трупами у печи.
Осторожно, словно по кладбищу, идут солдаты.
Каменное лицо у Васи Селиванова: он привык к трупам.
Солдаты подходят к какому-то бараку.
Здесь — склад женских волос, скальпы, содранные с убитых женщин.
Русые косы… Черные косы…
Склад обуви. Гора ботинок, сапог, туфель…
Солдат Иван Слюсарев подымает детский башмачок с помпоном.
Смотрит.
Слеза на глазах солдата…
— Крошкой был… — говорит солдат и смахивает слезу.
Вдруг свирепеет Вася.
— Брось! — кричит он, вырывает башмачок, сжимает его в кулаке и трясет им: — Ничего! Ладно!..
…Они идут по этим страшным местам странно молчаливые, горькие, — у каждого кровоточит душа.
Но не плачут солдаты — они не умеют плакать.
Поле за полем проходят они… Через буйную, выращенную на человечьем пепле капусту, мимо рвов с трупами…
На пятом поле у бараков с красным крестом их, наконец, встречают люди.
Это толпа уцелевших заключенных.
Калеки, безногие, безрукие, изможденные, юноши, ставшие стариками, девушки-старухи, дети на костылях в полосатой тюремной робе — они безмолвно смотрят на освободителей и плачут от счастья.
Вася Селиванов останавливается перед ними.
— Русские? — спрашивает он.