Непонятый Онегин

Год за годом шагают двухсотлетние юбилеи пушкинских произведений. Невдалеке юбилеи шедевров поэта. Сколько же за двести лет о них понаписано!

Это само по себе создает проблему: «“Евгений Онегин” так хорошо изучен, что трудно высказать какое-нибудь суждение или сделать наблюдение, которое кем-то не было уже сделано и высказано» [1] . Одна из вполне возможных попыток преодолеть обозначенное положение – расширение подходов к популярным произведениям. В.Я. Бахмутский, автор приведенной сентенции, попробовал взглянуть на пушкинское творение сквозь призму поэтики постмодернизма (что-то увиделось, что-то сюда подтянуто). Попытки выйти за грань привычного предпринимались и ранее. «Более столетия пушкинский роман прочитывали на фоне исторического времени, сопоставляя с различными

планами внехудожественной реальности. Затем, уже на наших глазах, возобладал структурный подход, и предметом исследовательского интереса сделался поэтический мир “Евгения Онегина” в его внутренней завершенности. Теперь, видимо, настало время прочесть роман на фоне универсальности, sub specie aeternitatis (под знаком вечности)» [2] . Попытки расширения поля исследований закономерны, им суждено продолжение.

А как быть с проблемами, «хорошо изученными»? Только выбирать те толкования, которые нравятся? А если что-то начато, а не договорено? А если удачно представленные частности (которых накопилось немало) не вписаны в панораму целого, не обрели концептуальный вес? А если продвижению какой-то концепции мешает ей противодействующая? А если какое-то мнение утвердилось не потому, что хорошо мотивировано, а лишь потому, что часто повторяется и стало привычным, да и поддержано исследователями авторитетными? А может, «хорошая изученность» – фикция?

Осмелюсь утверждать: у нас доселе нет целостного представления о заглавном герое романа в стихах, в том числе (и заметнее всего) в осмыслении его «на фоне исторического времени», в сопоставлении «с различными планами внехудожественной реальности». Поставим внятный, принципиальный вопрос: Онегин – что это за тип русской жизни? Современному исследователю надлежит представить предшествующие трактовки, а в итоге поддержать ту, которую он разделяет, или предложить новую. В нашем случае такой оправданный практикой подход дезавуируется уточняющим вопросом (который неоправданно вообще не задавался): на каком этапе работы Пушкина мы пытаемся понять Онегина? Потому что поэт начинал работу над романом с одним героем, продолжил с другим, закончил с третьим! (Парадокс: закончив в черновике роман, состоявший тогда из девяти глав, Пушкин составил план издания, разделив роман на три части, адекватно сложившейся структуре, вовсе не потому, что девять иначе как на три и не делится. Но первоначальную восьмую главу поэт опустил; для математических раскладок простору прибавилось, а поэт от разделения романа на части отказался). Окажется, что атрибуции, предлагавшиеся как итоговые, универсальные, съеживаются до частных. Ценных конкретных наблюдений накопилось много, но проблему как целое, воспринимавшуюся окончательно решенной, под новым углом зрения надобно решать заново.

Насколько пушкиноведение далеко от решения этой насущной проблемы, свидетельствует тот факт, что остается спорным вопрос: Онегин – герой статичный или динамичный? Но решение по теме обычно укладывается в форму голосования (да – нет), вопрос не рассматривается развернуто. Проблема, решенная наполовину, не может претендовать на решение ее в полном объеме. А зачастую и начальный ответ бывает неверным. «Роман движется в глубины души неподвижного героя…» [3] – припечатывает В.С. Непомнящий. Вывод получается неизбежно однобоким, неверным.

Что подталкивает исследователей к скептическому ответу? Они находят нужное для себя в тексте романа! В.А. Кошелев главу о главном герое в своей монографии назвал обобщенно: «Русская хандра»; состояние героя подано как для него универсальное. Захандрив в столице, Онегин привез хандру и в деревню. И «“странствие” не спасает» [4] . На таком основании и вывод жесткий: Онегин «страдает болезнью без излечения» (с. 47) [5] .

Но данную версию

ставит под сомнение уже простое размышление. Непосредственная работа Пушкина над романом, от первых черновых двух глав (1823) до первого выхода в свет полного текста романа (1833), растянулась на целых десять (!) лет: это же целая эпоха для динамично развивавшегося поэта! Прощаясь с героем, Пушкин назовет его своим «спутником странным»: это значит, что и герой менялся вместе с автором. Повнимательнее приглядимся к герою – увидим, что состояние его отнюдь не монотонно.

В пользу динамичного показа героев высказывались взвешенные, объективно точные суждения. Б.Т. Удодов утверждает, что развитие сюжета и характеров главных героев «идет не по замкнутому кругу, а как бы по спирали, что приводит их ‹героев› не к исходным позициям, а поднимает на качественно новый уровень их личностного развития» [6] .

На путь уяснения изменений в главном герое вступил В.А. Недзвецкий, но, к сожалению, на первом шаге и остановился: «Герой конца первой главы и семи последующих отличался от Онегина предшествующих строф первой главы самым разительным образом. “Молодой повеса”, “мод воспитанник примерный”, “проказник”, “забав и роскоши дитя”, способный лицемерить не только с “кокетками записными”, но и перед лицом смерти – вот начальный Онегин. Он еще нимало не напоминает человека с “невольною преданностью мечтам”, “резким, охлажденным умом”, размышляющего с Ленским о важнейших проблемах человечества…, способного “всем сердцем” полюбить чистого, пусть и восторженного юношу и испытать муки совести после его гибели. Фактически перед нами два разных лица» [7] . «…Онегин из светского “петербургского молодого человека”… преображается в “современного человека”, т. е. тип качественно новой исторической эпохи» (с. 13). А что из себя представляет Онегин как «современный человек»? Уточнений не последовало…

Декларативно динамизм изображения Онегина другой группой исследователей признается. Дельные частные наблюдения встретятся. Задача воспроизвести полную картину эволюции главного героя романа остается актуальной.

На свободе, по смыслу слова, человек свободен. Онегин и раньше, и выйдя «на свободу» всего лишь копирует окружающий его образ жизни.

Начинает герой не с хандры – совсем напротив, с упоенья светской жизнью. Нет ничего удивительного, что он выбрал обеспечиваемый его положением ему предназначенный путь. В детстве, лишенный родительского внимания, Онегин был доверен «убогим» воспитателям и учителям, не привившим ему серьезных интересов и нравственных убеждений. Пример отца служить «отлично-благородно» не оказал на сына решительно никакого влияния. Но, надо полагать, Онегин рано понял привилегии, которые были даны сословию, к которому он принадлежал. Он легко усваивает «уроки» общества (способный ученик!), к тому же эти «уроки» ему нравятся. Пробудился такой интерес рано. Попробуем погрузиться в атмосферу дома, где устраиваются три бала ежегодно. Бал – это ведь не только само мероприятие, но и переполох во всем доме, причем загодя, когда оно готовится, а потом и разговоры о нем. Подростку нет места в играх взрослых, но отголоски шума в доме доносятся и до детской. Как искрит напряжением ожидания незамысловатое словечко: «И наконец увидел свет»! А самым притягательным из его интересов «измлада» станет «наука страсти нежной».

С каким идейно-нравственным багажом начинает герой самостоятельную жизнь? Поэт с ощутимой долей иронии очертил круг его познаний: он не слишком широк, но и не уже, чем у большинства его юных современников. Броское сходство Онегина со светской молодежью того времени порождает одну из серьезнейших ошибок в понимании пушкинского героя. Становится незаметным парадокс: все, что сказано о светском образе жизни Онегина, – это вовсе и не об Онегине (т. е. и о нем, конечно, но не более, чем о частном примере): образ Онегина в первой половине главы – это всего лишь способ индивидуализации обобщенного образа – среды, света.

В первой главе постоянно суммарное обозначение: «увидел свет», «свет решил», «сплетни света», «причудницы большого света», «условий света… бремя». При ближайшем рассмотрении – не без удивления – можно обнаружить, что в первой главе, хотя ее действие в основном развертывается на людях, преобладает суммарное обозначение людей. Строго говоря, в первой главе только два индивидуальных художественных образа. Прежде всего, это сам автор, а вместе с ним – Онегин; глава и развертывается как биография героя.