Непонятый Онегин
Шрифт:
Образ автора
Образ автора, даже по косвенным признакам, можно усмотреть в любом произведении, но немало таких, где автор выводится непосредственно. «Онегин» начинается строфой, передающей внутренний монолог героя. А уже во второй строфе становится ясно, что перед читателем рассказываемое произведение, и лицо рассказчика узнаваемо. Демонстративно выставляются на вид автобиографические детали: звучит обращение к «друзьям Людмилы и Руслана», дается намек на ссылку и делается примечание: «Писано в Бессарабии». Запев решителен и, казалось бы, достоин того, чтобы стать определяющим в понимании образа автора в романе.
Огромное значение авторского начала в «Евгении Онегине» первым отметил Белинский: «“Онегин” есть самое задушевное произведение Пушкина, самое любимое дитя его фантазии, и можно указать слишком на немногие творения, в которых личность поэта отразилась бы с такою полнотою, светло и ясно, как отразилась в “Онегине” личность Пушкина. Здесь вся жизнь, вся душа, вся любовь его; здесь его чувства, понятия, идеалы» (VII, 431). Это классическая формула и по содержательности, и по изяществу. Если личностный опыт в широком значении слова чрезвычайно
19
Билинкис Я.С. Об авторском присутствии в «Евгении Онегине» // Известия АН СССР. Серия лит. и яз. Т. 34. 1975. № 6. С. 519
Но нередко акцент расставляется по-другому. В.В. Набоков выявляет автобиографический подтекст многих строф, но конечный вывод склоняет в иную сторону: «…В романе стилизованный, а значит вымышленный Пушкин…» [20] . Категоричен В.С. Баевский: «Убедительно обоснованно мнение, что Автор, от чьего лица ведется повествование, написаны лирические и автобиографические отступления, нетождествен Пушкину, то приближается к нему, то удаляется от него. Мы можем сказать, что Пушкин – прототип образа Автора, созданного в романе. Как и обычно, в чем-то персонаж совпадает со своим прототипом, в чем-то расходится с ним. Благодаря этому возникает иллюзия ‹?›, что в несколько условных литературных формах изображаются события, действительно имевшие место в жизни. Подвижность границы между Пушкиным и Автором делает иллюзию необыкновенно убедительной» [21] . Сходную мысль высказывает Г.Г. Красухин: для него автор в «Онегине» – «не реальный поэт Александр Сергеевич Пушкин, а его романный образ» [22] .
20
Набоков Владимир. Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина / Под ред. А.Н. Николюкина. М., 1999. С. 457. В дальнейшем указывается сокращенно: Комментарии.
21
Баевский В. Сквозь магический кристалл: Поэтика «Евгения Онегина», романа в стихах А. Пушкина. М., 1990. С. 8–9.
22
Красухин Г. Покой и воля: Некоторые проблемы пушкинского творчества. М., 1978. С. 29.
При внешней убедительности такой позиции она не решает проблему, а лишь затуманивает ее, поскольку не дает ответа на коренной вопрос: какова же связь между личностью А.С. Пушкина и его романным образом? Излишне подчеркивать нетождественность поэта и образа: это само собой разумеется; тождества нет в «Онегине», но его просто не может быть ни в одном художественном произведении; тождество исключает один только перевод из материала жизни в формы искусства, ибо одно дело – явление жизни, совсем другое – виртуальное подобие его. Художественный образ по самой своей сути не может быть «равным», «тождественным» живому человеку. След души поэта остается в его «заветной лире», где сохраняется на все время его востребованности (для гениев оно может быть весьма протяженным), но плоть бессмертием не обладает. Можно видеть различную степень условности, которой обладают вымышленный образ, или образ на основе прототипа, или «документальный» образ на реальной био- или автобиографической основе, – тем не менее любой образ несет на себе печать и условности, и обобщенности, и того или иного несоответствия «живому» прототипу. При этом условность образа – не препятствие правде образа. Зато крен на условную сторону образа порождает определенную неловкость: Пушкин ли автор романа – или он пишет его в соавторстве с неким Автором (который нередко обозначается как имя собственное). На деле Пушкин – единоличный автор своего произведения, хотя и создает его действительно с соавтором – самой жизнью.
«Документальный» образ обладает лишь тем отличием от вымышленного, что сам «расшифровывает» свое реальное жизненное содержание. Возникает возможность увлекательных сопоставлений. В нашем случае перед нами жизненная и творческая биография Пушкина, известная по широкому кругу источников, – и ее же творческая трансформация, выполненная самим поэтом на страницах его любимого произведения.
Не возникает проблемы атрибуции биографического материала, когда встречаются прямые, хорошо известные автобиографические факты. С опорой на условность образа автора просто невозможно читать многие фрагменты романа – не таким же, к примеру, варварским способом: «Друзья Людмилы и Руслана! (поэмы Пушкина) / С героем (теперь уже) моего (а не пушкинского) романа / Без предисловий, сей же час, / Позвольте познакомить вас…» Или: «Старик Державин нас (т. е. не А.С. Пушкина и его музу, а поэта и вместе с ним меня) заметил / И, в гроб сходя, благословил». Расцветавшие в садах Лицея известны поименно; какого-то безымянного «Автора» среди них не значится. Совершенно однозначно, что и в этих, и многих других подобных случаях мы имеем дело с достоверными фактами пушкинской биографии. Стало быть, ответ: Пушкин (реальный автор «Евгения Онегина») говорит от имени своего «я» и в тексте романа – вполне оправдан, поскольку подтверждается многими фактами.
Но как с такой позиции воспринимать многие другие места в романе? К примеру, такую зарисовку в совместном портрете автора и героя:
Я был озлоблен, он угрюм;СтрастейПохоже ли это изображение на реальный облик двадцатилетнего Пушкина, Сверчка из «Арзамаса», участника заседаний «Зеленой лампы», завзятого театрала, заводилу дружеских компаний, наставлявшего друга: «Будь молод в юности твоей!» («Стансы Толстому»)? Решительно не похоже.
Но тут вступает в силу такая закономерность: если мы понимаем причину или повод отступления автора от биографических фактов, то и эти отступления сохраняют биографическое значение! Пониманию отмеченное явление доступно в той степени, в какой оно диктуется объективными (и разными) обстоятельствами.
Человеческие свойства образа автора оказывают самое непосредственное влияние на содержательную сторону произведения. В романе в стихах автор не просто наблюдатель и информатор: он включен в сюжетное действие как приятель заглавного героя! Даже больше: сюжет романа каким-то образом соотнесен с биографией поэта! Разлука автора с героем получает двойную мотивировку: герой едет в деревню к умирающему дяде (что с историческим временем не связано) – поэт отправлен в необъявленную ссылку на юг (6 или 9 мая 1820 года [23] ). А в путешествии своем Онегин навестит поэта в Одессе, причем опять перед разлукой с двойной мотивировкой:
23
См.: Никишов Ю.М. Две неясности в биографии Пушкина // Вестник Тверского гос. ун-та. Серия «Филология». 2014. № 1.
Но поэт не окован связкой сюжета и своей биографии, к внесюжетному материалу он обращается с полной свободой.
На страницах «Евгения Онегина» автопортрет раздваивается, как и в жизни: перед нами человек – и поэт. Поскольку автор в романе выступает как персонаж, наряду с другими персонажами, поскольку он же является творцом своего произведения, обозначая свое непосредственное присутствие и вновь исчезая из поля зрения читателя, размывая контур лица, можно говорить о лирическом авторе-персонаже в «Онегине», об эпическом незримом и вездесущем повествователе и о переходных лиро-эпических формах выражения авторского присутствия, с совмещением личностных и условно-обобщенных черт. Вычленяясь и обосабливаясь, авторское «я» иногда остается повествовательной условностью, чаще же обретает личностные черты, и перед нами живой образ, поэт и человек. Многофункциональность этого образа несколько притеняет человеческое содержание образа, тем не менее оно вызывает особый интерес. Здесь тоже особую важность сохраняет соотношение автобиографического и условного. Можно вычленить личностное, автобиографическое в образе автора, обособив эти черты от условно-обобщенных, если воспользоваться тем же критерием, каким обычно поверяется правдивость художественного воспроизведения жизни, – критерием практики.
Роман в стихах выпукло показывает нам не только человеческие пушкинские обыкновения, но и формирование творческих принципов. В романе много рассуждений на литературные темы. Они носят характер поэтических деклараций, программны и в силу этого в значении своем далеко выходят за рамки личного опыта. Однако заслуживает внимания, что эти декларации обычно оформлены подчеркнуто личностно, чаще всего именно от лица биографического «я»: «Описывать мое же дело»; «Я думал уж о форме плана…»; «…но я молчу; / Два века ссорить не хочу»; «Но я бороться не намерен / Ни с ним покамест, ни с тобой…»; «Иные нужны мне картины…»; «Таков ли был я, расцветая?» и т. п. Вот еще признание: бывает, что сильное чувство трудно высказать («А я, любя, был глуп и нем»). Даже когда встречается множественная форма «мы», авторское присутствие ощущается весьма резко: «Как будто нам уж невозможно / Писать поэмы о другом…»; «А нынче все умы в тумане, / Мораль на нас наводит сон…» и т. п. В силу данного обстоятельства самые широкие поэтические декларации не теряют личного значения и тем самым выступают в качестве штрихов к характеристике самого поэта, в качестве формы лепки образа автора.
Не все заслуживающие внимания творческие принципы формулирует поэт в романе. Чрезвычайно существенную особенность пушкинской манеры выделил Л.В. Пумпянский: «Уметь анализировать и перечислять есть главное дело ума. Глупость, опуская все возможные причины, прямо попадается в единственно верную и на вопрос: почему пир в Питербурге? – прямо отвечает: потому что царь мирится с Меншиковым. Это примитивизм. У Пушкина 7 возможных причин и 8-я верная. Почему это так? Потому что размышление должно учесть все причинные обертоны – без этого у решения этиологической темы нет тембра» [24] . Отмеченный принцип художественного мышления Пушкина Л.В. Пумпянский называет принципом исчерпывающего деления, а я предпочитаю именовать альтернативным (художнику нет надобности «исчерпывать» деление, да и не нужны остановки для проверки, в какой степени исчерпаны перечни); намечается не единственное (даже если это реальное, истинное) объяснение, но, рядом с ним, еще серия объяснений возможных, даже если они менее вероятны. Открывается путь увлекательных раздумий, которые вооружают читателя знанием души человеческой; размышления о судьбе героя обогащают опыт, превращаются в способ самопознания. Итоговые решения не декларируются, путь к истине читатель приглашается проделать самостоятельно.
24
Пумпянский Л.В. Об исчерпывающем делении, одном из принципов стиля Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1982. Т. Х. С. 209.