Непонятый Онегин

Никишов Юрий

Движение поэтической мысли можно уподобить колебанию большого маятника, ход которого отсчитывает не просто бытовое время, но время жизни. Движется маятник, теряя скорость, к верхней точке – и кажется, силы иссякают; еще чуть-чуть – и маятник сломается, пресечется жизнь. В песне поэта начинают звучать жалобы.

Счастлив, кто в страсти сам себеБез ужаса признаться смеет…

Элегия.

Страшно слышать такие слова из уст влюбленного, который сам не может воспринимать свою страсть «без ужаса». А как не ужасаться, если «цвет жизни сохнет

от мучений!» Источник ужаса не внешний (недосягаемость объекта любви), а внутренний, поскольку неутоленная страсть воспринимается разрушительной. И тогда возникает надежда уже не на счастье – хотя бы на то, чтобы «в сердце злых страстей умолкнул глас мятежный». Надежда несбыточна, и в резерве остается только упование на смерть-избавление.

Но маятник начинает обратное движение, набирается скорость – и сквозь жалобы прорывается ликование:

Мне дорого любви моей мученье –Пускай умру, но пусть умру любя!

Желание.

Потому и пришла ассоциация с маятником, что в элегическом цикле колебания между восторгами и отчаянием ритмичны и повторяются многократно. Но восторги призрачны, а отчаяние реально. Наблюдения над прожитой жизнью, размышления над ее перспективами безотрадны.

Происходит нечто неожиданное и страшное. В сознании молодого человека исчезает средняя часть жизни, начальная с конечной соединяется напрямую!

Ты мне велишь пылать душою:Отдай же мне минувши дни,И мой рассвет соединиС моей вечернею зарею!

Стансы (Из Вольтера).

А вот восклицание в послании «Князю А.М. Горчакову» (1817): «Твоя заря – заря весны прекрасной; / Моя ж, мой друг, – осенняя заря».

Я сделал это отступление ради того, чтобы лучше понять Онегина. Если его (через сходство с Пленником) Пушкин назвал человеком с преждевременной старостью души, то мне и захотелось представить изображение такого героя: такое состояние придумал себе сам поэт!

Накапливаясь, отчаяние разряжается в послании «Князю А.М. Горчакову» серией предельно заостренных вопросов:

Ужель моя пройдет пустынно младость?Иль мне чужда счастливая любовь?Ужель умру, не ведая, что радость?Зачем же жизнь дана мне от богов?

Такие вопросы какое-то время можно носить в сердце, но беспредельно – нельзя. Слишком они жгучи. Тут действительно выбор всего лишь из двух: или сердце разорвется от перенапряжения, либо вопросы надо решить.

Пушкин решил вопросы. Преодоление кризиса, как и его возникновение, произошло не на путях творческого поиска, а на путях биографической жизни. Пока поэт ломал голову над сложнейшими вопросами, умозрительно решить которые было бы чрезвычайно трудно, вплотную приблизились два тесно взаимосвязанные события: заканчивался срок обучения в Лицее, открывалась перспектива самостоятельной жизни. Приближение выпуска, предстоящее расставание с лицейскими товарищами вывело Пушкина из состояния психологического шока.

Но пережитое (пусть чисто умозрительно) поэт будет помнить; это все всерьез, не литературная игра. Даже происходит своеобразная рокировка. Поэт как будто запрещает себе мыслить в том же направлении, создав автопародию в послании «Мечтателю» (1818). Здесь упреки адресованы недальновидному поэту, кто находит «наслаждение» «в страсти горестной», кому «приятно слезы лить»: страдания оставляют

слишком глубокий след. Но преждевременная старость души как явление не перестает волновать Пушкина, и он наделяет ею вымышленных героев, сначала Пленника, а потом и Онегина.

Когда к Онегину прицепилась хандра?

Возвратимся к Онегину, поставим простенький (и очень непростой) вопрос: «Каков возраст героя?» Первая глава дает внятный ответ: «Всё украшало кабинет / Философа в осьмнадцать лет». Правда, это указание стертое: помечен типовой возраст совершеннолетия, когда юноша выходил «на свободу» (и обустраивал свой кабинет). Это старт самостоятельной жизни, которая у Онегина началась вполне удачно. Удельный вес указания повысится, если мы найдем ответ на уточняющий вопрос: как долго продолжалась светская жизнь Онегина от ее начала до момента, когда героем овладела хандра?

(Тут я слышу недовольный голос знатоков: зачем задавать пустые вопросы? Надо открыть четвертую главу, там сказано… До четвертой главы доберемся. Но мы еще не все в первой главе разглядели).

Первая глава дает неожиданный ответ; разочарование настигает Онегина очень быстро: «рано чувства в нем остыли», «Красавицы не долго были / Предмет его привычных дум…»; поэта и его приятеля-героя «ожидала злоба / Слепой Фортуны и людей / На самом утре наших дней». Последняя метафора особенно красноречива. Уподобление человеческой жизни дневному циклу – поэтическая традиция; я уже давал ее расшифровку. Вот и оценим экспрессию онегинской метафоры: тут не просто «на утре», а с усилением – «на самом утре». Получается, что хандра привязалась к герою в те же восемнадцать, когда он оказался «на свободе».

Подчеркнутая в первой главе молодость Онегина – важнейшая предпосылка для сравнения его с Кавказским пленником. Именно на этом фоне отчетливо проступает главная черта, типологически сближающая его с Пленником – ранняя разочарованность Онегина в обыкновенном светском образе жизни. Она тем неожиданнее, поскольку ничто не предвещает крутых перемен в его судьбе.

Непосредственное сопоставление поэмы и романа заставляет говорить как о сходстве, так и о различии, не столь явном в психологическом облике героя, но демонстративно резком в способах его изображения. У романтических героев предыстории нет; разочарованность Пленника выведена за рамки сюжетного повествования, дана в форме предельно сжатой и обобщенной ретроспекции. И в романе в стихах предыстория героя выведена за рамки сюжета, который начинается отъездом Онегина в деревню! Но предыстория занимает основной объем главы. Рассказ о герое берет истоки буквально от его рождения. Неторопливое романное повествование с обилием (сравнительно с поэмой) подробностей оказалось необходимым, чтобы многосторонне обозначить нестандартный характер.

Мотивировка разочарованности Онегина в светской жизни отнюдь не менее туманна, чем и разочарованности Пленника. Фактически читатель сам пробует объяснить Онегина условиями его воспитания и бытия: это действительно объясняет в нем многое, кроме важнейшего – причины его хандры; в первой главе она романтически не мотивирована.

Зато Пушкин уже в первой главе делает попытку обрисовать характер сложный, неоднозначный. И если романтическая «загадочность» является компонентом этого характера, то для изображения Онегина (в отличие от романтического Пленника) это не доминанта. Сопоставим две сцены, в романе находящиеся в близком соседстве. Вот Онегин вместе с поэтом погружен в воспоминания: оба «чувствительны». Вскоре герой попадает в деревню, отнесясь к ней весьма прозаически. Все-таки есть основание воспринимать данный факт не столько как противоречие, сколько как пусть еще не вполне органично явленное многообразие души, что можно рассматривать как важный аванс именно реалистического изображения героя.