Непорочные в ликовании
Шрифт:
— Не буду. Нет, в больницу я не хочу. Чтобы потом показывали пальцами!.. Мне все равно, это все равно, если бы вы знали, как мне наплевать!.. Ладно, пусть будут вопросы!.. Говорю же, мне все равно!.. — в трубке слышал он миловидный воркующий голос, голос сумеречного отлива, но старался лишь душою не размякнуть, и лучше было оскорбить, обругать, уничтожить, чем поддаться обезоруживающему теплу голоса.
— Ты, должно быть, сама спала, а тут — я!.. «Черт побери, — наверное, сказала ты, — еще одного сопляка надо утешать». Я не сопляк, и меня не надо утешать! А что же я тогда звоню? Звоню — и все! Звоню, чтобы
— А? — говорил он. — Нет, почему собственно?! Что говорить обо мне? Давай лучше о тебе. Ты же телефонная проститутка! Что, разве не так? Ты же сегодня с одним, а завтра с другим, ты по тридцать раз на дню с разными ублюдками. И все — одно и то же. Ах, я не знаю, как мне жить! Ах, у меня потерян интерес к жизни! Не так, скажешь? Нет, ты скажи, у тебя бывает что-нибудь другое, такое, чтобы ты могла бы нас не ненавидеть? Да мне только интересно, когда ты бросишь трубку, когда тебе наконец надоест слушать мои измывательства. — Незрелое напряжение сарказма временами перебивалось у него мимолетными уколами злости.
— Шлюха! Проститутка! — кричал он. — Ты хуже проститутки! Та хотя бы не обманывает людей, она дает то, чего от нее ждут. Ну что, у тебя еще не пропало желание со мной говорить? Сколько тебе платят? Не хочешь говорить? Сколько? И все? Да-а, негусто. Еще не хватало тебе сочувствовать!.. А? Тебе, должно быть, только такие, как я, звонят? Опять не говоришь? Не можешь? Так и думал, что ты сейчас об спросишь. Ужасно примитивно!.. При чем здесь это?! А вот ты, например, могла бы?.. Нет, не сейчас, конечно… Но ты же не все время на работе… Да нет, я только так… Я все прекрасно понимаю, не держи меня за идиота. У тебя все в порядке, ты бы не попала на такую работу, если бы у тебя не было… Как тебя зовут? Ну скажи, кому будет хуже, если ты скажешь? Ты, наверное, записываешь наш разговор? Ты записываешь? Нет, мне наплевать! Лиза? Не знаю, возможно, нравится. А меня Максим. А знаешь, почему я говорю с тобой так долго? Нет? А может, я жду, пока водичка остынет… Нагрел… Тепленькая такая ванна!.. Колонка всю ночь горела… Залезла бы со мной в такую ванну? Сейчас, погоди, там кто-то звонит. Я сейчас… — соскользнув с подоконника, аппарат и трубку аккуратно положил на согретое его задом место.
Позвонили еще раз, он взял со стола подготовленную бритву, раскрыл ее и полузастывшею своею походкой в полутемную прихожую шагнул.
— Кто? — спросил он.
За дверью было тихо, может, только шелестело что-то едва слышно.
— Кто там? — снова спросил он. Рукоять бритвы с силою стиснул Максим, с тревогой ожидавший ответа.
— От Лизы, — то ли услышал Максим, то ли послышалось ему, но он вздрогнул. — Не бойсь, — слова еще были.
— Какой Лизы? — переспросил он.
— От Лизы, от Лизы, — услышал он глухой голос. — Лизе звонил?
Машинально он открыл дверь, тут же хотел закрыть, но не успел. Мужчина с мясистым лицом, одетый
— В психологическую помощь звонил? — спросил мясистый. — Вот мы помочь и приехали.
— Это Иванов, — добавил еще тот, что стоял за левым плечом у мясистого. — Кандидат наук. А я Гальперин.
— И тоже кандидат, — хохотнул Иванов, с силою налегая на дверь. — Мы сейчас поможем. Ты только не рыпайся.
Максим махнул по воздуху лезвием, но отшатнулся вглубь прихожей, и двое мужчин шагнули за ним вслед.
— Ишь ты! — удивился Иванов. — Еще бритвами машет!.. Вот это дежурство!.. — Идя за Максимом, он вытаскивал свой брючный ремень и один конец его обматывал вокруг запястья.
— Да, неописуемое дежурство, — сказал Гальперин.
— Немыслимое.
— Кто вы такие? — крикнул Максим.
— Как это — кто? — удивился так же Гальперин. — Психологи.
Он, сделав шаг, посмотрел на стену с тоской.
Психологи с двух сторон стали обходить молодого человека, тот метнулся между ними, но наткнулся на стол, засуетился, бросился назад, и в это мгновение Иванов ременной петлею захватил руку Максима, вооруженную лезвием.
— Вот еще!.. — говорил он. — На нас, на психологов, бритвой махать!..
— Да, — сказал Гальперин. — Никакого почтения к науке.
В одну минуту выкрутили они у Максима бритву его опасную, тот стонал и вырывался, он уже все понял, и каждой жилкою своей соскочил в ужас; Иванов прижал его к подоконнику, прямо против лежащего телефона со снятою трубкой, Гальперин давил на грудь, другою рукою отводя ноги Максима, беспорядочно дергающиеся перед ним. Потом Максим отпихивал от себя лицо Иванова.
— Телефон! — с хриплой своей, беспризорной яростью шипел мужчина. — Телефон уронишь!
Он вдруг толкнул молодого человека всем своим грузным, энергичным телом, Гальперин попытался того удержать за одежду, но не сумел, ноги Максима мелькнули еще раз перед лицом его, зазвенело выдавленное стекло, и с воплем звериным семнадцатилетнее тело вывалилось в предательское пространство серевшего утра. И небо над головою было цвета глины, цвета потревоженного болота.
— Черт!.. — сказал Гальперин.
— Кажись, перебор, — говорил тяжело дышавший Иванов, смыслом своим отходя от недавней схватки.
Гальперин высунулся в окно.
— Там асфальт, — говорил он, лицом возвращаясь к его ученому коллеге. — Позвоночник — хрусть!..
— А зачем он Лизе с утра звонил?! — возразил Иванов. — И из башки каша вышла, — добавил он.
— Будет всадник без головы, — говорил Гальперин.
Он озабоченно по комнате заходил. Нашел в буфете яблоко, хрустнул им, продолжая рыться по ящикам буфета.
— А яблочка хочешь кусить? — спросил он.
— Кто же его после тебя есть станет? — возразил Иванов грузным и развинченным своим баритоном.
— А ты можешь с той стороны, где я не надкусывал, — сказал Гальперин, чем-то любопытствуя в раскрытом альбоме с фотографиями.
Иванов сходил в ванную и на кухню, но там были мухи, а мух Иванов не любил; он вернулся, и пошарил еще немного по комнате в разных местах. Не видно было по нему, чтобы он чем-то был недоволен, разочарование вообще редким гостем было на его неподвижном лице.