Непряха

Айан устал от постоянной качки и беспросветной водной глади. Если бы от рождения он не обладал крепким желудком, ох и намаялся бы. Вон худосочный дьяк Посольского приказа – доживет ли до конца плавания? Чалдоны его обихаживают, дежурят поочередно по ночам. Им надо его сберечь во что бы то ни стало, а то осерчает государь Иван Васильевич, и будут всем родом на колу сидеть да воронье кормить. Лютый тойон у нуучча [1] : московиты ходят все согбенные, друг перед другом шапки ломают. Мутно у Айана на сердце: привело его скитание к страшному люду, разбойному, и пуще – несет в заморские дали, да не по его прихоти, и теперь уж ничего не поправишь. Более четырех лун тянется путешествие в иноземную страну англицкую. Сибиряки-купцы все шепчутся с посольскими московитами:

Айан отпил из кожаной баклаги соснового отвара, облизал зубы: хорошо помогает от морского скорбута да и посольскому дьяку Осипу живот укрепляет. Расставил пошире короткие ноги в штанах-торбасах из кожи лося, достал хомус [2] из деревянной коробочки (всегда висит на шнурке на шее) и, раскачиваясь в такт морю, завел заунывную мелодию. Звуки инструмента успокаивали его и попутчиков. За ворот парки задувал холодный ветер, обжигая его крепко сложенную коренастую фигуру, но он будто и не замечал. За год с малым лишком у московитов навидался он всего такого, что уж побыстрей бы ноги уносить, а вот уйти от них оказалось не так-то просто.

Айаном – странствующим путником – прозвали его оттого, что с малых лет уходил бродить по тайге. Дед обучил его всем премудростям леса, и сидеть дома, помогая по хозяйству да хвосты телятам крутя, Айан почитал делом зряшным. А тайга и прокормит, и оденет, сил даст, в зиму согреет, летом остудит, если блюдешь ее законы. Не по нраву ей дрянные и шумные люди: погубит, оборотится голодным волком или шатуном, проглотит – не поперхнется. Дед его был из старой тунгусской семьи, живущей с незапамятных времен на берегах Пеледуя, а жену взял из народа саха. Красавицу со жгуче-черными волосами до пят встретил случайно на вылазке в Хангаласский улус, украл и увез в свое стойбище. Семья быстро разрослась: четверых родила Туора Кыыс, сына им Небеса подарили последним – отца Айана. Все в ней, и мужчины, и женщины, славились не только богатым стадом оленей, но и промысловой удачей. У Айана тоже одни сестры, а с женщинами на земле сидеть тошно – как стукнуло ему шестнадцать годков, ушел от родного леса в дальние края. С брааскаями [3] до Каменного пояса не раз хаживал, а с малыми отрядами кипчаков Кучум-хана достиг границ Московского царства. Так, спустя шесть лет странствований, повстречал Чуумпу [4] Кудеяра – Айан эдак прозвал для себя атамана Кудеяра Тихонкова. С ним походы стали интереснее: земли новые, дивные, но и опасные. У рубежей Московского царства бродило много разного люда. Были среди них и гулящие с захребетниками, и служивые отряды казаков в обережении границ от злых супостатов, и все кормились как за счет набегов на порубежные ханские селения, так и разграблением ясачных волостей. Шибко далече увели ноги Айана от родной тайги, да и пересеклась его тропа с народом отличным, с диковинными обычаями и повадками, по внешности ни на кого, ранее встречавшихся, не похожим. Ему просто стало любопытно, вот и пошел с отрядом атамана.

Атаман Чуумпу был человек знатный, огромного роста, лихой и дерзкий. Вырос в ханском Крыму – от того его кликали татарином и более о нем ничего не ведали, будто атаманом и родился. Хотя еще баяли, что оберегает его нечистая сила, бабка у него – ведунья. Брехня ли, нет ли, но верили многие. Сам он о себе говорил скудно, несмотря на свою мощную стать, говорил тихо, медленно, почесывая пятерней густую бороду, как бы каждый раз обдумывая следующее слово. О нем, о его несметных уловах, разбойных удачах слагали байки его соратники. В походах богатые, забитые до отказа обозы тянулись за конными седоками длинными вереницами.

Тихонков к приставшему чуть менее года назад к их сотне охотнику проявил больший интерес, заметив как-то при объезде подвод у Айана одну занятную вещь – баклагу, которую тот называл симиир ихит [5] . Не содержимое сосуда привлекало, а горлышко: оно было отделано узорно вырезанным серебром. Было для Кудеяра диковинно: откуда такая богатая вещь у лесного человека? Этого тунгуса, именовавшего себя Саха, атаман взял в сотню, не раздумывая: соболей тот добывал, не повредив шкурки. Таких охотников-мастеров особых дарований редко встретишь. Хороший мех ценится московскими купцами дороже, да и ко двору с таким даром не зазорно явиться. Кудеяр слыхивал от татар Сибирского ханства, что за их землей на северо-востоке близ моря Бай-Куль живут кочевники – бураты. И среди них ходят сказки про черное племя нелюдей, селятся они восточнее и на севере, на берегах огромной полноводной реки, а называют ее Река мертвых. Гуляют байки, что это и есть сторожа ледяных просторов, самые злые воины и самые умелые охотники Эрлэн-хана. Бога мертвых бураты боятся меньше, чем тех мест. Стращают: кто ступит туда, найдет только смерть, да самую лютую – от жгучего ветра, от стужи или станет кормом для голодного зверя. Демоны холода не попустят путнику найти обратную дорогу домой, а ежели кому сподобится вернуться, жития ему не будет – вскорости сам умрет и весь свой род проклятию подвергнет.

«Токмо не похож этот саха на воина. Ловок, сметлив, живуч, в охоте удачлив, энтова не отнять, но не вояка. Демоны ледяного полона – байки, не боле. Едва ли охотник – нечисть-оборотень, чушь несусветная. Судя по всему, пришло время самому обстоятельно дознаться», – так дорогой размышлял Кудеяр.

Уже пришла осень: пора или возвращаться на службу к границе, либо осесть на зиму в городище, в своем скрытном от чужого глаза месте. Да только невмоготу казаку бока отлеживать, да и не того характера атаман. Кудеяр тщеславен, своекорыстен. Ему надоело заниматься мелкими для его живого ума делами, ему бы поход большой, честью себя перед государем выказать, да и осуществить заветную мечту – самому князем заделаться.

– Клич до меня Сахатого. Как слезу с коня, пусть подойдет, – призвал есаула Кудеяр.

Тот нехотя развернул своего скакуна, воротился в хвост обоза – вострый промысловик был назначен на замыкающей телеге наблюдателем.

– Саха, Кудеяр кличет на беседу. Велел, как сойдет, чтоб ты подошел к нему, – сказал и, не дождавшись отклика, стеганул коня, ускакал обратно.

Есаул Фрол Удатный сторонился сурового охотника, сколь бы ни был лих, но, как юнец, робел под острым взглядом Айана: зыркнет из-под скошенных век, как сквозь прожжет. А тут еще нож поблескивает в руке. Скуластое лицо Айана с гладким невысоким лбом забронзовело за лето на ярком солнце, оттого более резко выделяло его среди кудеяровцев, несмотря на небольшой рост охотника. Глядел он завсегда открыто, с достоинством, ведь он вольный человек, как и казаки. Помыкать собой не давал, не служивый, держался со всеми на равных. На призыв атамана откликнулся неспешно, вложил нож в ножны, убрал в торбу деревянную заготовку под новую коробку для хранения хомуса. Старая уже не годилась, треснула, да так, что не поправишь. Резво соскочил с телеги, двинулся в голову поезда бесшумно, но быстро. Присел рядком с атаманом на упавшее вдоль тропы дерево. Распряженный скифский конь главаря щипал траву недалече, тряся золотисто-рыжей гривой, при этом серебряные бляхи и колечки на болтающейся уздечке стройно позвякивали.

– Звал, Кудеяр?

– Да, охотник. Разговор есть. Все хочу расспросить: как далече ты ходил, пока не прибился ко мне? – Кудеяр жевал ягоды, зачерпывая пригоршнями из туеса и пытливо глядел на Айана.

Айан насторожился, но не показал виду, блеснул черными глазами на Тихонкова, разглядел одно любопытство. Было время, чтоб изучить повадки нуучча – ныне охотнику несложно по их очам определять, что те замышляют или чувствуют. Цвет их глаз менялся от радостного иссиня-белого до яростного темно-синего.

– Что тебе моя баклага? Тебе отвар не нужен, не хворый.

– Сахатый…

– Саха, – перебил его Айан.

– Саха, значится, Саха, – ухмыльнулся атаман. – Занятный ты. Смотри-ка, унюхал, что меня манит. Баклага у тебя шибко богата. Ты не ушкуйник, не тать, скрытничать тебе незачем, вот и расскажи, как она к тебе попала. Если ты со мной открыт, и я тебе поясню свой интерес.

– Эта симиир ихит еще дедова, а серебряный набалдашник отец вырезал. Символы здесь говорят, это не просто рисунок. Оберег мой. Не отдам, – охотник улыбнулся по-детски лукаво.

– А мне и не надо, своя есть, – атаман отложил туес, снял с пояса баклагу, встряхнул и сделал глоток. Прополоскав рот, сплюнул.

– Ты вот что разъясни: откуда металл в ваших краях? Кто завозит, с кем торгуете? На мех меняете? – глаза Кудеяра выражали неявный интерес.

Айан принял это за пустое любопытство и не смекнул, что совершает роковую ошибку: начистоту выложил, где да что, да как добывают, как обрабатывают, рассказал, что юшманы – доспехи воинов саха легче, виданных здесь. И думая, что заявляет свою полную независимость, вынул увесистый кожаный мешочек и явил желтый песок с небольшими самородками. Тихонков аж языком зацокал, весел стал, в глазах блеснули искорки: тебя ко мне сам диавол послал!