Нераздельные
Шрифт:
— Привет всем… Я Коннор Ласситер.
Его голос разносится над собравшимися, и ответное громовое приветствие едва не сбивает Коннора с ног. Рев толпы эхом отражается от стен Капитолия за спиной юноши; кажется, даже деревья содрогаются от грохота. Коннор представляет себе, как звуковая волна распространяется вдоль Потомака, выплескивается в Чезапискский залив, катится через Атлантику и дальше вокруг земного шара. И тут он соображает, что так оно и случится. Все, что сегодня произойдет здесь, увидит и услышит весь мир!
— Я здесь затем, чтобы
Он устремляет взгляд вниз, на письмо, но вдруг понимает, что это ни к чему: он столько раз перечитал текст, пока летел в самолете, что запомнил наизусть. Неудивительно — он никак не мог поверить в реальность происходящего.
— Я счастлив сообщить, что президент наложил вето на Билль о приоритете.
На этот раз реакция следует поначалу сдержанная, но постепенно приветственный крик вырастает до громоподобного раската. Коннор не ждет, пока все утихомирятся.
— Но это еще не все. Президент сзывает законодательное собрание, чтобы объявить мораторий на расплетение. И приостановить деятельность «живодерен» во всех заготовительных лагерях, пока не будет услышан каждый голос! — Он чувствует, как его собственный голос напитывается силой от энергии толпы, черпает мощь изнутри его собственного существа. — И мы будем стоять здесь! — кричит Коннор. — Перед Капитолием! Пока! Они! Не будут услышаны!
От рева толпы дрожит земля. Коннор чувствует, как вибрируют ступени под ногами, как сотрясается фундамент великого здания, возвышающегося за его спиной. Неизвестно, этого ли желал Арагон, Коннору же хочется только одного: наэлектризовать миллионы, однако настроить их не на насилие и кровавую месть, а на мирный и при этом упорный протест против узаконенного убийства, определявшего жизнь целого поколения.
— Встаньте рядом со мной! — призывает Коннор. — И я клянусь: ВСЕ ИЗМЕНИТСЯ!
Над головами наворачивают круги вертолеты прессы, внизу многочисленные репортеры передают слова Коннора в каждый дом, на каждое рабочее место, в каждый выпуск новостей. И юноша знает: на одного присутствующего на этом митинге там, в широком мире, приходится тысяча, и эти тысячи поднимаются сейчас, чтобы присоединиться к ним. Это вовсе не восстание тинэйджеров, к которому призывал Хэйден. Это пробуждение целой нации от ее самого мрачного кошмара.
И тут сквозь гомон толпы Коннор слышит, как кто-то окликает его по имени. Нет, не кто-то случайный, посторонний. Голос ему знаком. Может, он стал чуть ниже, старше, чем ему помнилось, но этот голос он никогда не сможет забыть. Коннор вглядывается в толпу и видит, как из переднего ряда выходит мальчик. Вернее, юноша, почти такой же высокий, как и сам Коннор.
— Лукас?
А позади него Коннор видит их. Мать. Отца. Они пробиваются вперед сквозь толпу. Они пришли на митинг! Они ведь не знали, что Коннор будет здесь, и все равно пришли!
Окружающие начинают их узнавать: это те самые люди, что отдали на расплетение Беглеца из Акрона.
И с народом происходит внезапная перемена.
— Убийцы! — ревет толпа. — Расплетай расплетаторов!
Воодушевление, владевшее людьми всего несколько мгновений назад, превращается в ярость. Толпа набрасывается на родителей Коннора.
— Нет!
Коннор летит вниз по ступеням Капитолия, не обращая внимания на боль в шрамах. Толпа вокруг его родителей обезумела! Он больше не видит своих родных — их сбили на землю и с воплями топчут ногами. Их убьют!
— Остановитесь!
Но толпа, оглушенная собственным бешенством, не слушает его.
Спецназ теснит митингующих, грозя оружием. Коннор прорывается сквозь ряды полицейских и успевает первым добраться до беснующегося вокруг его родителей скопища.
— Коннор, останови их! — умоляет Лукас.
Коннор пробегает мимо брата и бросается в сплетение тел, рук и ног, расталкивает людей в стороны. Увидев его, они и сами постепенно, по одному, отходят, пока юноша не оказывается рядом со своими родителями.
Они лежат на земле, одежда порвана, лица и тела в крови.
Но они живы! Они все еще живы.
Коннор подхватывает маму и помогает подняться на ноги; протягивает руку отцу, тот встает, держась за нее. Вид у обоих загнанный. В глазах отчаяние. Они одни против врага, намного превосходящего их в численности. Словом, выглядят, как беглые расплеты.
Толпа вокруг еще шумит, полиция вот-вот ринется в атаку. Пороховая бочка готова взорваться, и кто знает, к чему это приведет. Сейчас все висит на волоске.
Коннор знает, что делать, чтобы разрядить обстановку, как успокоить толпу.
Он обеими руками обнимает отца с матерью и держит их крепко-крепко, изо всех своих сил. Лукас, словно притянутый к ним некоей гравитацией, присоединяется к этому неловкому семейному объятию. Для Коннора толпа, полиция и вообще весь мир перестают существовать. Но он знает, что они здесь, ждут, во что выльется это воссоединение.
Отец шепчет Коннору на ухо:
— Прости нас!
И вдруг Коннор понимает, что ему нечего ответить. Пока что на его внутренней круговой диаграмме сегмент «не уверен» значительно больше, чем «да» и «нет» вместе взятые.
— Я делаю это ради вашего спасения, — говорит Коннор родителям. Однако он знает — не только ради этого. Что если объятие вновь объединит их — сплетет — пусть не в ту семью, которой они когда-то были, но в какую-то новую, у которой, возможно, еще есть шанс на существование? Сегодня он не может простить родителей; им придется побороться за прощение. Заслужить его. Но если сегодня они все останутся в живых, то у них еще будет время для этого.
Отец неудержимо рыдает на плече Коннора, а мать смотрит ему в глаза, как будто черпает в них силу. Толпа наблюдает… Толпа ждет… И, наконец, переломный момент пройден.