Нереальная реальность
Шрифт:
– Сервис, – сказал Лаврушин.
– Клиент всегда прав…
Вскоре перед друзьями оказались тарелки с жареными овощами и по кувшинчику с жидкостью, которую горбун нагло разрекламировал, как светлое пиво. Притрагиваться в этой забегаловке ни к чему не хотелось, но голод – не тетка. Да и за все свои странствия они разучились привередничать.
Из угла открывался хороший обзор. Господи, такое можно увидеть только в дурном сне. Или в поганом мире, в который тебя забросил плохо сыгранный и неудачно взятый аккорд на таинственном инструменте,
Кого только не было в таверне. В углу веселилась компания, которую людьми можно назвать с немалой натяжкой. Больше они напоминали ряженных в яркие разноцветные, заплатанные‑перезаплатанные одежды питекантропов. Они рыгали, ржали и жрали, жрали и ржали. Перед ними были кости только что умятого плохо прожаренного бычка.
Противоположный угол занимал гигант, даже сидя он подпирал потолок своей головой, похожей на огурец. Он был короткорук, нижняя челюсть его проваливалась к горлу, так что казалось, будто она полностью отсутствует. Он тоскливо наигрывал на дудке – музыка была такая, что хотелось повеситься.
В центре зала за круглым столом молча рвали руками с длинными ногтями сырое мясо несколько вертких, шустрых монстриков, одетых в красные глухие балахоны. Материя скрывала их лица, и слава те Господи.
Синюшно‑бледный, богато одетый, с залихватскими усами «кабальеро» через соломинку цедил что‑то из кружки, и это что‑то с вонью и бульканьем вскипало и пыталось выбраться наружу. Он загадочно улыбался и мрачно оглядывался, будто что‑то выискивая.
Мужичок с ноготок – в ширину раза в три больше, чем в высоту, застыл, положив широченные лапы на пудовый топор с подозрительными темными пятнами.
На полу уютно устроилась старуха в обносках, которая была еще горбатее трактирщика, ее руки напоминали трухлявые ветки. Она что‑то терла в ладонях. Из ладоней на подстеленную тряпку сыпался черный порошок. Она нашептывала себе под нос невнятную скороговорку. Иногда, послушный этим нашептываниям порошок взметывался вверх, застывал, принимая причудливые формы, и рассыпался.
Опершись подбородком о золотую рукоять меч, величественно и печально возвышался за столом черный латник. Его волосы развевались, будто на ветру, хотя сквозняк был слабенький и не мог бы сдвинуть такую гриву. Перед ним стояли одиннадцать опустошенных кувшинчиков. Это был тот самый всадник, лошадь которого едва не затоптала путников.
Да вообще‑то много кто здесь был – на людей похожие и не похожие, но все как один жутковатые и отвратноватые. Под потолком плели узоры высшего пилотажа летучие мыши. Над стойкой, напоминавшей стойку бара, на узловатом полене сидел черный ворон, по размерам ближе к орлу. А под стойкой устроился черный жирный кот‑котище, габаритами стремившийся к гордому званию черной пантеры.
Говорили здесь на дикой смеси английского, испанского, французского, русского и каких‑то других, совсем ничего не напоминающих
– Ох, затоптали, закрутили мы их. Ох, кровушку ихнюю выпили. Ох, на косточках повалялись! На черепушках поплясали…
– А граф велел кинуть его своим крылатым львам, хи‑хи. Твари проголодавшиеся были. Но подавились, хи‑хи‑хи. Нежитью кто хошь подавиться, хи‑хи‑хи‑хи…
– А я говорю, для ентого дела детская кровь куда лучше! Такая нежненькая. Очень милая кровушка.
– А я говорю, лучше кровь девственницы!
– А я тебя – на клочки!
– А я тебя – в дым…
– Двадцать монет за суррогат! Разве это печень младенца была? У этого младенца уже лет десять как цирроз…
Но главное, что доносилось изо всех углов и что было основной темой – мобилизация.
– Объявят?
– Говорят, уже объявили.
– На Цитадель?
– На Цитадель!
– Сомнем!
– Крови напьемся!
– В дым! В клочки! В пух! В…
Мать‑перемать. Трах‑тарарах. И все в таком же роде – грубо и без вкуса.
– Слышишь, – прошептал Степан. – Цитадель.
– Слышу.
На друзей пока не обращали особого внимания. Лишь горбатый трактирщик изредка бросал на них испытующие взоры, и нос его начинал шевелиться, а ноздри хищно раздуваться.
Степан, наконец, решился. Взял деревянную двузубчатую вилку. С трудом подцепил ею комок свалявшихся‑сварившихся овощей, первоначальный вид и смысл которых был утрачен безвозвратно. Зажмурившись, засунул все это в рот. И улыбнулся.
– Нормально? – спросил Лаврушин.
– Кхе, – отозвался Степан.
И стало понятно, что это не улыбка, а гримаса. И не радости, а отвращения. И не ответил он вовсе, а просто борется с подступающей к давно вырезанным гландам тошнотой.
Степан выплюнул все, прокашлялся, долго вытирал рот.– Люди это не едят, – заключил он.
Неожиданно старуха разжала руки, высыпала порошок и потянулась к своей котомке. Вытащила из нее большую морскую раковину. Прижала к уху. Затрясла головой, будто услышала в раковине что‑то поразившие ее. Потом, заозираясь, стала буравить окружающих своими вспыхнувшими рубиново глазами. Затем еще раз прислушалась к раковине и заорала сухо, кашляюще, сипяще:
– Розыск!
Ее вопль легко перекрыл пьяный галдеж. Повисла тишина. А потом она взорвалась, раскололась голосами.
– Как – розыск?
– Где розыск?
– Кого?
– Беглые! – заорала старуха.
– Беглые, – пролетел озадаченный шелест.
– Беглые! – повторила старуха.
И все взоры как по команде обратились к Лаврушину и Степану. Опять повисло молчание, на этот раз куда молчаливее. Гробовое молчание – к этому случаю подходит лучше всего.
<