Нерон
Шрифт:
Помнил ли Сенека, когда писал «Отыквление…», в каких словах прославлял он несколько лет назад того же Клавдия? Напомним: «Разве сам вид императора, сама мысль о нем не послужат тебе скорым и наилучшим утешением? Только бы боги и богини продлили его пребывание на земле! Только бы в своих деяниях он сравнялся с Божественным Августом и превзошел того продолжительностью своего правления. Только бы смерть никогда не наведалась в его семью, пока он сам пребывает среди смертных! И да отдалится этот день вплоть до времени наших внуков, когда его род сможет зачислить императора в разряд небожителей!
Позволь же ему, судьба, исцелить род человеческий, издавна уже больной и зараженный! Позволь ему упорядочить и восстановить все то, что ниспровергнуто
Да, Сенека прекрасно помнил об этом. И именно поэтому распорядился тогда выискивать и уничтожать все экземпляры этого трактата, посвященного Клавдию. Однако, несмотря на усилия автора, текст сохранился до наших дней. А может быть, он сохранился как раз благодаря этим усилиям? Ибо ученые и писатели в ту пору относились друг к другу не менее «доброжелательно», чем в более поздние века. Скорее всего, они со злобным удовольствием тайно показывали знакомым те восторженные гимны и сравнивали их с бранью в «Отыквлении…»
Наверняка при этом говорилось:
«Какое ничтожество этот Сенека! И он — воспитатель императора! Какие идеалы способен он привить, какие принципы? Трусости, оппортунизму, лакейству — вот чему на самом деле можно научиться от Сенеки».
Язвительные критики ошибаются. Оскорбленный писатель способен отомстить только одним путем: он передает потомкам созданный им образ врага. Это грозное оружие. Клавдий был одним из лучших римских императоров. Он мог не без оснований надеяться, что грядущие поколения запомнят его как умелого администратора, рачительного хозяина, великого строителя; что они оценят его усилия латинизировать народы империи, с симпатией вспомнят о его научных увлечениях. Он глубоко заблуждался. Как часто потомки совершенно равнодушно проходят мимо подлинных заслуг! Зато остается, живет на протяжении веков, действует на воображение читателей образ, коротко очерченный великим писателем. Трясущаяся голова, волочащаяся правая нога, неразборчивая речь, праздный интерес к истории, распутная жена, правление вольноотпущенников, развенчание его после смерти — только это и знали о Клавдии на протяжении двадцати веков!
Справедливости ради следует признать, что не только Сенека был создателем этого образа. По крайней мере равную вину в искажении исторической правды несет Корнелий Тацит. Он родился, очевидно, именно в тот год, когда умер Клавдий, то есть у него не могло быть никаких личных поводов (как у Сенеки), чтобы критиковать и высмеивать этого императора. У Тацита, однако, были некие принципиальные причины: Клавдий сурово относился к сенату и безжалостно подавил попытку воскресить республику, а великий историк был страстным почитателем эпохи «свободы», то есть того периода, когда страной правили аристократы — сенаторы.
Сын Божественного
«Его лик озаряет все отсветом ярким.
И заливает волна кудрей его светлую выю».
Так угодливо описал Сенека своего воспитанника в поэме, вплетенной в «Отыквление…» А как выглядел Нерон в действительности?
Лицо его нельзя назвать некрасивым, так как у него были правильные, мужественные черты, однако оно сохраняло неприятное, почти отталкивающее выражение. Не прибавляли ему обаяния и зеленоватые глаза, которые, как у всех близоруких людей, часто бывали прищуренными, а также густо рассыпанные по лицу веснушки. Светлые волосы действительно выглядели пышными, и Нерон очень заботился о них, завивая их словно девушка; шея, на которую они ниспадали, была не красивой, а просто толстой. Нерон вообще имел склонность к полноте. В ранней юности это не бросалось в глаза, так как он был достаточно высок. Однако с годами живот начал все заметнее округляться, а поскольку ноги у Нерона оставались слишком худыми, он вовсе не казался гармонически сложенным.
«…Красотою не уступающий мне поэт и певец», —
Когда Нерон пришел к власти, на него свалились многочисленные — но главным образом представительские — обязанности. Самые важные из них улаживали мать и Паллант, а также Сенека и Бурр. Даже тексты выступлений юный император получал готовыми. Ему подсказывали, что и кому отвечать, когда улыбаться, как жестикулировать, чтобы произвести благоприятное впечатление. Нерон был интеллигентен, наделен достаточным актерским талантом, необходимым каждому политику, и, таким образом, великолепно справлялся со своей ролью.
Он быстро понял, что, по сути дела, у него теперь больше времени, чем прежде. Вдруг открывал для себя, что может свободно распоряжаться этим временем. Но он все еще чувствовал себя ребенком, за которым присматривает мать, учеником, поступками которого управляет учитель. Он не осознавал могущества неограниченной своей власти. Пользовался свободой умеренно, довольно скромно. Своим любимым занятиям предавался с робостью, почти скрытно. Постепенно, однако, шаг за шагом он приближался к чему-то поистине необыкновенному — к постижению полной, абсолютной свободы. Пока оно улавливалось в проблесках сверхчеловеческого счастья, пробивавшихся как бы сквозь туман, но все ощутимей, ибо ему ни в чем не оказывали сопротивления. Он наслаждался тем, что никто не делает ему замечаний, не отчитывает его, а если даже и осмеливается, то крайне подобострастно, как бы извиняясь.
Одно из первых удовольствий, какое Нерон мог теперь себе позволить, были занятия музыкой и пением. Огромную популярность тогда в Риме приобрел певец Терпн, кумир публики. Ибо точно так же, как и двадцатью веками позже, в императорском Риме время от времени появлялись новые звезды несенного жанра. Все, а особенно молодежь, устремлялись в театры, чтобы увидеть и услышать ту или иную песню — как правило, комическую. У всех на устах была популярная мелодия. Через несколько месяцев появлялся новый «талант» и новый «шлягер», срывая аплодисменты и миллионные доходы.
Изо дня в день Терпн посещал Палатин, приглашаемый на пиры, которые обычно начинались около полудня и продолжались до вечера. Ибо радость застолья Нерон всегда высоко ценил. Император засиживался с певцом и до поздней ночи, восхищаясь его игрой и голосом. Подчас ради развлечения он сам брал в руки лютню и пел, подражая мастеру. Это повторялось все чаще, тем более что слушатели — прислуга и друзья — не жалели аплодисментов и слов восхищения. Это доставляло юноше огромное, нескрываемое наслаждение. Он мечтал, что и ему будет дано счастье пользоваться дарами муз, возможно, и он сумеет вызвать ту дрожь услады и истинный восторг, которые сопутствовали выступлениям Терпна? Какое это захватывающее чувство — увлекать за собой многотысячные массы! Люди срываются с мест, рукоплещут, непрерывно кричат: «Sophos, sophos!» [26] Разве власть певца над слушателями не более прекрасна, ибо она непосредственнее и заметнее, нежели власть над запуганными сенаторами?
26
Браво, браво! (греч.)