Неруда
Шрифт:
На встрече в Бразильской академии все было так, точно в широко распахнутые окна ворвался горячий тропический воздух, в котором поэт угадывал что-то свое, родное. Голос Неруды, раздавшийся в актовом зале Академии, был встречен восторженными аплодисментами духовной элиты, которая отнюдь не отличалась прогрессивными взглядами. Почтенные мужи науки были облачены в одинаковые костюмы, и казалось, что они выполнены по модели какого-то прославленного костюмера при королевском дворе одного из Людовиков или при императорском Доме Брагансы. В стенах этого зала царила словесность тонкого, ювелирного плетения и лишь изредка звучали голоса поэтов, чутких к веяниям авангардизма.
Но как бы там ни было, наш поэт вовсе не ощущал себя «петушком на чужом птичьем дворе». Ведь он обладал счастливым свойством чувствовать
На другой день после встречи с литературной элитой в бархатных камзолах и треуголках с золотой каймой Неруда попадает в огромную, разгоряченную толпу на стадионе Рио-де-Жанейро… За две недели до этого ему довелось стоять на трибуне для почетных гостей на стадионе Покаэмбу в Сан-Паулу, где чествовали Карлоса Луиса Престеса. Там собралось ни много ни мало — сто тысяч человек… Неруду встретили с таким ликованием, с таким бурным проявлением радости, с каким впоследствии встречали кумиров футбольного поля — Пеле или Гаринчу.
Неруда всем сердцем принимает этот народ, эту землю, где все напоено запахами Америки. Поэт уверен, что простой народ воплощает все лучшее нации, все лучшее американской земли. Могучие, нарастающие волны народных манифестаций вселяют в поэта новый прилив сил, и он с гордостью думает, что его отец — простой железнодорожник, человек из народа.
На обратном пути из Бразилии Неруда выступает в лекциями, читает стихи в Монтевидео и Буэнос-Айресе. И всюду он видит, что его встречают не только как чилийского поэта, но и как певца всей Латинской Америки. Неруда жадно впитывает в себя дух Америки, пристально вглядывается в нее и уже обдумывает все то, что потом станет великим творением, эпической поэмой, которая — так ему думается — встанет в один ряд с «Одой земледелию в тропиках», которую создал двадцать лет тому назад дон Андрес Бельо, его духовный наставник и основатель Чилийского университета, где он учился. Однако Пабло Неруда не следует классическим образцам, а творит в согласии со своим видением, со своим темпераментом.
Все, почти все готово для великого свершения… После обеда, как всегда, священные часы сиесты. Потом придут гости. Поздним вечером за дружеской беседой они с хозяином опустошат бутыль доброго вина. А утром он сядет за письменный стол и на свежую голову примется писать поэму. Слова будут ложиться на бумагу как бы сами собой, словно вырываясь на волю из его глубин… Однажды Неруда заметил, что, когда он пишет, ему гром не гром, снег не снег. А насчет вдохновения, есть оно или нет — не суть важно. Коль скоро аппетит приходит во время еды, то и вдохновение должно приходить во время работы… Он сел за стол в девять утра и начал писать на больших листах нелинованой тетради поэму, которая называется «Вершины Мачу-Пикчу». Сентябрь… Ранняя весна. И поэту кажется, что его восхождение к затерянному городу подобно внезапному приходу новой весны в его творчестве. Нет, не оправдались пророчества тех, кто считал, что поэзии Неруды уже не знать весеннего цветенья, что она навсегда скована ледяными покровами политики.
93. Высокочтимый сеньор Рейес
воздает хвалу Лусиле Годой Алькайяге
Чилийская поэзия вступает в пору весеннего цветенья под лучами нескольких светил сразу… В марте 1945 года председатель чилийского сената предоставляет слово высокочтимому сеньору Рейесу. На сей раз сеньор сенатор будет говорить не о политике, а о поэзии, вернее, о поэте. Он скажет, что его маленькая страна вовсе не самый далекий край света, а «самый близкий». Что верно, то верно: «именно из пределов Чили устремилась ввысь алая огненная стрела, чтобы пронзить небосвод человеческого мышления и зажечь на этом небосводе новую звезду».
Неруда склоняется в низком поклоне перед Лусилой Годой Алькайягой, перед женщиной, чье главенство неоспоримо, перед поэтессой из народных глубин, которая взяла себе псевдоним — Габриэла Мистраль («имя архангела и фамилия-ветер» — так говорила Мария Тереса Леон). Ее, Габриэлу Мистраль, первую среди всех латиноамериканских писателей и поэтов удостоили Нобелевской премии. И Неруда испытывает искреннюю радость. Он видит в этом знаменательном
Сенат слушал речь Неруды, затаив дыхание. Шутка ли — Неруда и Габриэла Мистраль. Два великих поэта Чили! Слова Неруды возносятся ввысь, ведь Габриэла для него вершина, звезда первой величины. И одновременно эти слова проникают в глубь земли, где потаенно, золотоносной жилой лежит ее поэзия, которая выразила боль и страдания многих и многих чилийцев. Поэзия Габриэлы рождена не только особой обостренной восприимчивостью ее души. Эту поэзию питали все горести и лишения, которые Габриэла видела с самого детства… Нет, сладкозвучный Орфей не заглядывал в ее суровые края… Неруда говорит, что все творчество Габриэлы Мистраль пронизано живительным состраданием, сопереживанием. Ее поэзия не призывает к бунту и не навязывает никаких догматов, никаких нравоучений. «Но сострадание Габриэлы не оборачивается уничижающей жалостью, оно выше этой жалости». Пабло Неруда восхищается талантом поэтессы, однако это не мешает ему провести между ними разграничительную линию. Его поэзия достигла иных пределов. Нет, Неруда вовсе не умаляет заслуг тех, «кто сострадает обездоленному народу, всем униженным и оскорбленным», он глубоко чтит писателей, которые, следуя заветам великих гуманистов, следуя Достоевскому и Горькому, любят свой народ. «Но многие люди, — добавляет Неруда, — читая произведения этих писателей, проникаются не одним лишь чувством сострадания… Да и сам Горький участвует в политической борьбе. Разве он не внес свой весомый вклад в установление справедливого миропорядка, который зиждется на чувстве нежности и любви к человеку?» В своей речи Неруда не сказал собравшимся, что когда-то Габриэла приносила ему, маленькому лицеисту, книги этих великих писателей. Но называя их имена, он помнил, что она была его первой наставницей и ввела в мир этих удивительных книг.
В чем-то сущностном, глубинном Неруда схож, созвучен с Габриэлой. И он сказал об этом в своей знаменитой речи: «Она испытывает великую любовь к неповторимой географии чилийской земли и ко всему чилийскому народу». Ее волнует судьба нации. В поэтическом слове Габриэлы четко просматриваются знак вопроса и одновременно утверждение всего подлинно национального. Габриэла Мистраль воспевает само «существо» своей родины, воспевает народ, цветы, хлеба, камни. Она смотрит прямо в лицо Чили. И увиденное, пережитое переплавляет в поэтическом слове. Все, решительно все свидетельствует, что Габриэла Мистраль — плоть от плоти чилийской земли.
Неруда подчеркнет, что Габриэлу всегда возмущали всяческие потуги на аристократизм, рабское преклонение перед Европой. Она освятила своим талантом все самобытное, органичное чилийской нации, и именно это принесло ей всемирную славу.
Лавровый венок Нобелевской премии — это наказ оберегать, лелеять каждый росток творческой мысли, творческой энергии, который появляется на чилийской земле. Но это неосуществимо, пока будет заброшена, лишена всяческого внимания та великая рудоносная жила — чилийский народ, — что даровала нам поэтический гений Габриэлы Мистраль. Мы должны вызволить наш народ из этого бедственного состояния, чтобы наши дети обрели возможность с предельной полнотой развивать свои творческие способности. Неруда целует «гордое и прекрасное араукано-испанское чело Габриэлы Мистраль».
В речи Неруды чувствовалось его особое, чистое личное отношение к Габриэле Мистраль. Его сближала с ней любовь к родине, к народу, однако они были совершенно разными. Небо и земля! Да. Неруда, как и Габриэла Мистраль, вышел из народа, и его талант мог бы легко пропасть, если б не эта особая целеустремленность, если б не вера в свое призвание, твердая воля — словом, те свойства характера, которые присущи и Габриэле Мистраль…
В те дни, когда вся страна испытывала чувство законной гордости, нашлось немало людей, которые поспешили заявить с известным злорадством, что Неруде во веки веков не видать Нобелевской премии. Он — коммунист, да и вряд ли такую высокую награду получит еще один поэт из маленькой страны, приютившейся на самом краю света.