Несбывшаяся весна
Шрифт:
По сути дела, она должна быть Николаю благодарна… по сути дела, она ведь ненавидела его. Одно понятно: даже если Поляков тоже связал концы с концами и догадался, кто в него стрелял, он ни слова о своих догадках не сказал тому подполковнику, который к нему приходил и который раньше допрашивал Ольгу. Она тоже промолчала о Николае.
А может, стрелял не он?
Тогда кто?
Представить себе какого-то неведомого человека, который таился за углом подворотни, подслушивал их разговор, а потом выстрелил в Полякова, было так страшно, что Ольга от страха свернулась клубком и натянула на голову одеяло. Но уснуть не могла: начали мерзнуть ноги. Она ощупью нашла в комоде чулки, натянула – и заснула немедленно, едва коснулась
Москвин убит. Поляков ранен. И все из-за нее!
С этой мыслью Ольга проснулась. Нужно было с кем-то поговорить. С кем-то посоветоваться. К тете Любе идти не стоило. Даже страшно представить, что с ней будет, когда Ольга скажет, что, кажется, этот майор НКВД…
НКВД! О господи!
«Мама! – заплакала Ольга, пряча лицо в подушку. – Мама, ну ты где?! Мамочка, вернись! Мне сейчас никто не нужен, только ты!»
Мысли о маме закружились, поплыли, как осенние листья по воде. И мелькнуло воспоминание – из рассказа тети Любы: как мама ходила заказывать молебен в часовню Варвары-великомученицы.
Вот куда пойдет Ольга! Вот с кем посоветуется!
Часовня, правда, закрыта, давно закрыта, заброшена. Купол снят, и кровля ободрана. На крыше даже тоненькая березка выросла.
Но ведь она осталась! И место это по-прежнему хранит воспоминание о маме, о Сашеньке Русановой, которая однажды пришла сюда, пришла за помощью сердечной.
Теперь помощь сердечная нужна ее дочери. Матушка Варвара, помоги!
Девушка сняла ночную рубашку и чулки, которые так хорошо согрели ноги. И огорченно нахмурилась: оказывается, ночью она в темноте натянула чулки той бабульки из Дубёнок, заветные, которые следовало надеть перед свадьбой! Ольга совершенно забыла о них. Благодаря этим чулкам Ольга должна родить здоровых детей. Интересно, а их волшебная сила не утратится теперь, если они были надеты, так сказать, всуе?
А вдруг утратится?!
С расстройства Ольга снова всплакнула. Но тут же встрепенулась – она ведь так и не сходила в церковь, как обещала той старушке в Дубёнках, уехала из Энска на СТС «Александр Бородин». Вот– вот, сейчас же в часовню матушки Варвары…
Тетя Люба почуяла что-то неладное, увидев следы слез на лице племянницы, и с утра пораньше подступила с расспросами и разговорами, но у Ольги не было сил на беседы. Удрала, просто удрала из дому, забыв заправить постель, почти не позавтракав, кое-как одевшись, удрала, пряча в кармане голую руку. Рукавичку-то она все же посеяла невесть где в тот страшный вечер. Искала потом в подворотне, но не нашла, – так и бегала в одной рукавичке, прячась от тети Любы, будто провинившаяся девчонка.
А вот и часовня матушки Варвары. Стены и тяжелая дверь до половины заметены сугробами, которые уже почернели, подтаяли, осели, но еще держатся. Ольга обошла церковку, чтобы не увидели ее прохожие, подкралась со стороны чьего-то двора (ужасно мрачно смотрели на нее разбитые полуподвальные окна, остатки стекол мерцали, словно полные слез глаза), наконец-то подобралась к самой стене и даже ухитрилась коснуться кирпича рукой. Закрыла глаза и принялась советоваться .
Сначала пыталась молиться, но молитв она толком не знала. Так, набор слов, вот этот набор слов она прилежно и произнесла. Потом просто какая-то сумятица началась, схожая с ночной, однако, когда Ольга отдернула настывшую ладонь от заледенелой стены, ее охватило странное спокойствие. Непостижимым образом были даны ответы на все вопросы, словно чей-то тихий голос – женщины какой-то! – в ухо нашептал.
Нет, конечно, Ольга по-прежнему не знала, кто стрелял в Полякова.
Окольным путем, через Ошару и Грузинскую, чтобы не проходить мимо своего дома, Ольга добралась до госпиталя. В госпитале ей совершенно нечего было делать. То есть работа, конечно, всегда найдется, а вот о том, что она имела право явиться на работу только после обеда, Ольга предпочитала не думать. Она спустилась в подвал, в раздевалку, сняла пальто, платье, повесила в свой шкафчик, надела легкое платьишко, которое обычно носила под больничным халатом, переобулась в старые босоножки – и только тут спохватилась, что забыла портфель с чистым халатом.
Другие два халата она вчера тоже унесла домой, в стирку. Надеть было нечего. Вернуться, что ли?
Но стоило только представить, что она увидит Полякова не через пять минут, а через час, причем самое малое (пока до дому, пока там, пока обратно!), как Ольга чуть не расплакалась и принялась шарить по шкафчикам. Вдруг найдется чей-то сменный халат?
Нашлось даже три. Один был Земфирин – длинный, узкий, застиранный до противности. Второй – халат тети Фаи, широкий и короткий. Третий оказался ладненький, аккуратненький, подкрахмаленный, и если коротковатый для Ольги, то лишь самую чуточку, – халат Вали Евсеевой. Валька, правда, сегодня на дежурстве, но, может, она не заметит, что Ольга надела ее халат? Опасно, конечно: если заметит, такую жуткую сцену закатит…
Ладно, можно вот что сделать: надеть халат, пройти в палату к Полякову, что-нибудь там поделать, заглянуть за его занавеску… Может, повезет, он будет спать, и Ольга на него наглядится… Хотя нет, если Поляков будет спать, она не увидит его глаз, а ей нужно было, до смерти нужно было заглянуть в его глаза!
Девушка надела Валин халат, сунула в карман свой платок и пошла к лестнице на этажи, думая о том, что через пять минут увидит Полякова.
Однако Полякова она не увидела. И даже из подвала не успела подняться. Чих на нее напал неудержимо, налетел, как шквал. Ольга припала к перилам, мучительно чихала и никак не могла остановиться. Из глаз потекли слезы. Нос, конечно, сделался красный и распух, виски ломило невыносимо.
Да что случилось-то? Что за напасть?!
«Валька… – подумала Ольга, чихая и плача, терзая нос и глаза платком, – это все Валька… Она меня так ненавидит, что ее ненависть даже через халат передается! Колдовство какое-то!»
На ее лицо теперь лучше не смотреть. Надо поскорей снять проклятый халат и умыться. Надеть тети Фаин, что ли. Или сразу домой? Все равно к Полякову с такой физиономией идти нельзя. Лучше сразу застрелиться!
Ольга вернулась в раздевалку, сняла ужасный халат и с отвращением повесила его назад, в Валентинин шкафчик. Сразу стало легче, честное слово! Она выдернула из кармана халата свой платок, вытерла нос – и снова начала чихать, как заколдованная!
Что происходит, а? Платок-то свой, родимый! Какое низкое коварство, какое предательство с его стороны!
Ольга с возмущением посмотрела на платок сквозь слезы – и удивилась. На белоснежной мягкой ткани отчетливо была видна желто-зеленая, даже капельку коричневатая пыль.
Батюшки-светы!.. Да ведь это горчица! Порошок горчицы! Ольга не могла выносить ни ее вкуса, ни запаха. Иногда она даже радовалась, что просто санитарка, которой не надо делать никаких процедур больным и раненым, а прежде всего – ставить горчичники, если кто-то простывал. На счастье, горчичники применялись в военном госпитале редко. Здесь почему-то никто не страдал от простуд, даже те, кто в одном больничном халате сбегал в самоволку.