Несколько печальных дней
Шрифт:
Марья думала, что жившие в квартире — по большей части люди вредные. Она довольно точно определила их отношение к себе. «Хай вона згорить, стара зараза», — думала Марья про Дмитриевну; ее невестку Веру, строившую из себя королевну, Марья называла очень обидным словом, его даже написать неудобно. Александру Петровну Марья назвала про себя «якась дрынза»; слово «дрынза» происходило от брынзы, ненавистного Марье сыра, которым ее часто кормила киевская хозяйка. Кашляющего франта Крюкова Марья определила как «лядачего курваля», и даже к черноокому Вове она отнеслась
Обезьянка.
Но больше всего Марье не нравилась Ильинишна. Ильинишна не строила из себя барыни, не скрывала своих темных, с исковерканными пальцами рук, но Марья видела, как хозяин стукнул каблуками желтых ботинок, здороваясь с Ильинишной, и та сказала ему: «А, здоров, здоров!» Марья видела ее спокойствие, властность, уверенность и не могла понять, почему такая «старая затрухана ведьма» чувствует, себя хозяйкой.
Убедившись, что москвичи не лучше украинцев, Марья почувствовала удовлетворение. Она сердилась, встречая людей бесспорного добродушия, — такие люди вызывали беспокойство, наводили тоску. Вот таким человеком был продавец из мясной лавки. Его розовые щеки поросли рыжим пухом, и казалось, что кто-то по ошибке прикрепил эту ребячью голову к громадному туловищу с могучими, ловкими ручищами.
На второй день после приезда Марья пошла в мясную.
— Цю костку я не возьму, — сказала Марья и бросила мясо на прилавок; она всегда сурово блюла хозяйский интерес.
— А какого вам? — грозно спросил парень и занес топор, точно собираясь отрубить Марье голову.
— Без костки, — ответила Марья, мужественно глядя на топор.
— Гриб, гражданочка, бывает без костей, — сказал парень, и женщины у прилавка хихикнули.
А парень гоготнул таким веселым смехом, что Марья почувствовала: вот-вот и она улыбнется.
Потом он дал Марье отличный кусок мяса и, отвечая уже другой покупательнице, смеясь, сказал:
— Это не жилы, мамаша, это мускулы.
Он показал, как телята занимаются физкультурой, и все, даже старухи, засмеялись.
Когда Марья возвращалась домой, сидевший на углу чистильщик ботинок с головой, обмотанной бабьим платком, зашевелился, издал воркующий звук, протянул к ней руки:
— Давай я тебе ботинки почищу.
Марья плюнула в его сторону и сказала:
— Штоб тоби повылазило, турецкая морда.
Она сразу решила, что продавец мяса и чистильщик стоят друг друга: оба они бабники.
V
Анна Сергеевна отправилась в нижнюю квартиру звонить по телефону. На днях она звонила своей гимназической подруге Шуре Храбрецовой, и та сказала, что встретила на Петровке «всю жизнь не угадаешь кого» — их старого приятеля Петю Кондрашова.
— Какого Петю, неужели саратовского? — обрадовалась Анна Сергеевна.
— Ну да, господи, а какого же? Изменился ужасно, но я сразу же узнала, и если бы ты видела его лицо, когда я сказала, что ты уже пятый год замужем! Он теперь занимает крупный пост, очень крупный! Я записала, конечно, номер его
Анна Сергеевна сразу поняла, что Петя Кондратов и есть нужный ей человек. В тот же день она позвонила ему, и женский голос ответил, что товарищ Кондратов уехал на два дня в Ленинград. Через три дня тот же голос сказал: товарища Кондрашова вызвали в Нарком-тяж. После третьего звонка секретарша узнала голос Анны Сергеевны и ответила насмешливо:
— Товарищ Кондрашов сейчас на правлении.
«Эта дура, очевидно, предполагает, что у нас роман, — подумала Анна Сергеевна и решила: — Позвоню еще раз, нет — два раза и, если не дозвонюсь, буду устраиваться через Ваню Харитонова или Бобку Орлова».
Наконец Анне Сергеевне повезло. Она позвонила Кондрашову, номер телефона она уже помнила и звонила держа перед собой бумажку, но не глядя на нее. Анна Сергеевна ожидала услышать скверный голос секретарши и растерялась, когда вдруг раздалось низкое, мужское:
— Да-а?
— Могу ли я товарища Кондрашова? — запинаясь, спросила она.
— Я вас слушаю, — сказал голос.
— Это говорит Бородаева, Анна Сергеевна.
— Кто? — сердито спросил голос.
Анна Сергеевна растерялась и, чувствуя, что не может сказать двух слов, что сейчас повесит трубку, поняв вдруг, как она одичала за годы сладкого житья с Андрюшей, плачущим голосом крикнула:
— Ну, господи, гимназистка Аня Оболенская!
И тотчас ей ответил голос, который она сразу же узнала:
— Аничка, вы? Неужели вы? — и после короткой паузы: — Если бы вы только знали, как я рад! — Потом вдруг послышался первый, раздраженный голос: — Я занят. Двери, пожалуйста, закройте, — и второй голос сказал: — Извините, Аня, это тут случайно секретарша заболела, но, знаете, сознаюсь, я немного растерялся. Скажите ваш адрес, я приеду.
Он по нескольку раз переспрашивал название улицы, номер дома, квартиры, и она терпеливо повторяла:
— Квартира сто семьдесят четыре, семьдесят четыре, четыре, четыре, ну вот так, — и у нее уже создалось чувство превосходства над ним, точно он был непонятливый ребенок.
Кондратов сказал:
— Я боюсь адрес перепутать и не найти вас, вы себе не представляете даже, как я хочу вас видеть.
— Жду вас, — сказала Анна Сергеевна, повесила трубку, рассмеялась, поблагодарила соседку и побежала наверх, быстро перебирая ногами и глядя на блестящие носки своих новых торгсиновских туфель.
Все складывалось как нельзя лучше, все шло отлично.
Да, этот мрачный юноша ходил к ее покойному брату, а на нее не обращал внимания, папа относился к нему неодобрительно. Неожиданно он озадачил Анну Сергеевну, сказав, что ходит к ним не ради разговоров с братом.
— Вы влюблены в меня? — спросила она, улыбаясь.
— Да, — ответил он.
Вскоре он ушел в Красную Армию. Анна Сергеевна рассказывала Андрюше про гимназиста, пошедшего из-за несчастной любви на войну и погибшего в сражении. Ей нравилось вспоминать о Кондрашове, это было романтично, немножко грустно.