Несколько печальных дней

Гроссман Василий Семенович

Марья медленно подняла голову, и, взглянув на ее глаза, Александра Петровна забыла все свои тяжелые мысли. Она обняла Марью за плечи и по-бабьи, нараспев, сказала:

— Чего ревешь, ну чего ревешь?

Александра Петровна поняла положение: плачущая в коридоре женщина, запертые двери комнат…

Она принялась расспрашивать Марью, и та, всхлипывая, тяжело ворочая русские слова, рассказала, что ее уволили.

— Чего ж плакать, — сказала Александра Петровна, — плюнь на них, да и все.

— Та хиба оттого… — сказала Марья.

— А чего?

— Та… — и Марья обвела рукой вокруг

шеи.

— Ах, дура, дура, — говорила Александра Петровна и погладила Марью по волосам. И от этого ласкового прикосновения Марья заплакала во весь голос.

Тогда в коридор вышла старуха Платонова.

— Так, а я что говорила, довели-таки женщину до слез, — сказала она и, сев на раскладушку, громко и сердито принялась утешать Марью.

Потом открылась еще одна дверь, и вышел Крюков.

— Вот это да, — сказал он. — А я проснулся и думаю, кто это овации устраивает среди ночи?

Марья не плакала больше.

— Куда ей ехать! — говорила Ильинишна. — Плевать мы с ней хотели на всех хозяек, мы сами хозяйки. Останется в Москве, и баста, а пока устроится, можно и у нас в комнате ночевать.

— Трудно на работу, что ли, устроиться? — говорил Крюков. — Да к нам в завод, куда хочешь, хоть завтра, — в шасси, в мотор, в коробку скоростей, всюду рабочие нужны.

Смысл их слов неясно доходил до сознания Марьи, но они не спали ради нее, старались ее успокоить — все это было для нее так необычайно. Она, Марья, оказалась предметом дружеских забот, люди спорили, где ей лучше работать, говорили о ее судьбе. Смятение охватило ее. Не произошло ли тут ошибки? Может быть, она обманула их, они приняли ее за другого человека и, заметив обман, разойдутся по комнатам, равнодушные и сердитые. Да, впервые в жизни встретилась она с чувством рабочего товарищества, рожденным большим, сложным и тяжелым трудом, с чувством, коему в наше время суждено определять отношения людей.

Невеселый, залитый асфальтом двор, строго прямоугольные, точно в тысячу раз увеличенные спичечные и папиросные коробки, цехи, конторы и склады.

Три измерения — длина, ширина и высота. Пространство, сложенное из квадратных и кубических метров.

Где неясные линии холмов, обрыв над рекой, лезущие из земли корни сосен?

Как противоположен этот мир асфальта и металла пестрому хаосу солнечных восходов и закатов, шуму деревьев, плеску воды, крику и пению птиц!

Хотя Марья, пройдя через контрольную будку мимо человека в черной шинели, не размышляла о простой геометрии заводского двора, этот мир строгих линий и однообразных цветов сразу же захватил ее, и она шла вдоль бесконечно длинной стены механо-сборочного цеха той особенной, напряженной походкой, которой всегда ходят рабочие по заводскому двору.

Вчера она оформляла свое поступление на завод; стиснув зубы и приняв такое выражение лица, точно ее убивают, фотографировалась в моментальной фотографии; получала временный пропуск и подписывалась на какой-то бумаге столь большими буквами, что строгая барышня сказала ей:

— Вы помельче пишите, а то знаете… — И, разведя руками, барышня показала Марье, каких размеров будет ее подпись.

Вечером Марью охватил страх, он рос всю ночь, к утру у нее дрожали руки, тошнота подкатывала

к горлу. Было страшно думать, как она войдет в цех, он ей представлялся огромной кухней, где несколько сот человек, подняв ложки, шумовки, секачи, испытующие станут следить за каждым ее движением, и, конечно, через минуту они загогочут жеребячьими и гусиными голосами: ведь Марья ничего не умеет делать. И, кроме страха за свой позор, в ней был страх, что люди, чье неожиданное внимание обратилось к ней, разочаруются и отвернутся от нее. Ведь Крюков поговорил с начальником сборки мотора, Александра Петровна дала ей рекомендацию.

Марья вошла в цех, и столбняк объял ее — это было страшней самой огромной кухни. Все двигалось в этом громадном цехе, бесчисленные колеса, колесики, ремни, серый металл поршней, струи молочно-белой воды, стружки — все вертелось, плясало и прыгало; пол дрожал под ногами, дрожали громадные белые фонари; казалось, что мутный воздух дрожал и плясал, охваченный этим общим безумием движения. А под потолком, опутанные цепью, плыли какие-то черные чугунные туши; потом Марья узнала, что это собранные моторы переправляются на главный конвейер.

В цеховой конторе похожий на аптекаря человек с черными кудрями вокруг очень белой лысины ухмыльнулся и сказал ей:

— А, товарищ Шевчук, мне вчера про вас три раза говорили, прямо как член правительства в цех пришли.

— Может, уборщицей или где в бухвете. Я бачила тут столову, — сказала Марья, — посуду мыть или еще что.

И мытье посуды показалось Марье милым и любезным делом, единственным делом ее жизни.

Лысый человек с любопытством посмотрел на Марью.

— Цех питания? — спросил он.

— Та нет же, — сказала Марья и просительно улыбнулась, — я прислуга.

— Вот что, — обрадовался лысый, — автомобилей, значит, не делали?

— Нет, — виновато сказала Марья и поняла, что уйдет ни с чем с завода. — Товарищ председатель… — сказала она, но в это мгновение вошел человек в замасленной блузе и сердито закричал:

— А баббита-то нет! Баббита-то!

— Баббита-то, — повторил лысый и рассмеялся смешному звучанию слов. Потом он сказал: — Вот баббит, — и начал писать записку.

Пока он писал, вбежал в контору еще один человек, за ним второй, а тотчас еще двое. Все они окружили лысого и заговорили, размахивая руками и горячась.

— Сергей Иванович, — сказал маленький человек с большим мясистым носом, — Козлов не вышел по болезни, Мокеев вчера в отпуск пошел. Я скользящего поставил на коленчатые валы, а кого на шплинтовку поставить? Самому мне, что ли, становиться?

Он сказал эти слова тихо, подчеркивая задумчивой неторопливостью своего голоса сложность положения.

Но лысый Сергей Иванович спокойно усмехнулся, он, видимо, никогда не терялся, этот уверенный в себе хозяин производства.

— На шплинтовку кого? — спросил он и тотчас же ответил: — Вот Шевчук пойдет.

И он посмотрел на Марью равнодушными и спокойными глазами, точно она много лет работала в цехе и нет ничего особенного в том, что он посылает ее на эту неведомую и страшную шплинтовку.

И Марья пошла.

К Сергею Ивановичу уже подходили новые люди, и он, должно быть, сразу забыл о Марье.