Нестор
Шрифт:
– Да и знать надо, кому давать. – добавил Ожилаури.
В красивом особняке купца Ревякина повисла тишина. С наступлением ночи смолк и шум улицы. В темноте и безмолвии прозвучал почти шепот Ляли.
– Я знаю в тюрьме одного страшного человека.
Она сидела на полу, прижимаясь к Тедо и при этих словах дрожь прошла по ее телу. Сказанные в темноте слова и страх в них передался друзьям.
– И кто этот страшный человек? – спросил Ожилаури.
Было видно, как девушке не хотелось говорить, она сделала над собой усилие.
– Возьмите меня с собой! В Батуми! Тедо рассказывал. Там море, пальмы. Я не помешаю вам. Мне надо в Батуми, я не хочу здесь оставаться. – вдруг
Такого перехода никто не ожидал. В растерянности попытались было ее отговорить, успокоить, тема разговора сменилась, но Зервас напомнил.
– Кто этот человек?
– Долгополов. – брезгливо сказала она. – Он помощник начальника тюрьмы по надзору. Уже давно. Сколько властей сменилось, начальников меняют каждый раз, а он все есть и есть.
– Почему же его не меняют?
– Потому что его все боятся. Он весь каменный и сердце у него каменное. И он душегуб. – Ляля говорила отрывисто. – Только я знаю скольких ребят он погубил.
– Ты знаешь, а ни полиция, никто не знает? – не поверил Фома.
– Еще мама Зоя. Я когда к ней пришла совсем дурочка была, многого не то что не знала, даже не представляла, что такое бывает. Это она мне потом все растолковала. Долгополов уже давно, лет двадцать, служит в тюрьме.
Для простой девчонки из Безенчука Ляля говорила складно и толково, она не стыдилась своей прошлой жизни, это была просто работа, как другие работают на фабрике или в какой-то канторе, поэтому рассказ у нее получался естественным, без ложного стыда и кокетства.
– Впервые я его увидела года два назад, тогда я только начала работать у мамы Зои. Она содержала дом свиданий в девяносто шестом квартале, это на окраине города, и была добра ко мне, оберегала и в начале даже сама подбирала мне клиентов, чтоб не обижали. В моем поселке все было просто. Работали, напивались, дрались с деревенскими, прижимали девок, где попало. Здесь оказалось все намного сложнее. Здешняя публика зарабатывала в разы больше, пила не самогон дешевый, а чаще все шампанское или водку шустовскую, если дрались, то часто и на ножах и подкараулить в темноте могли, убить по-подлому. А женщин любили совсем уж не просто, а все с выдумками какими-то. Так вот Долгополов – это человек у которого жизнь спрятана под землей, в яме, и развлечения у него темные, грязные.
Как-то мама Зоя отправила со мной молодого парнишку, наверное моего возраста, лет семнадцати, и говорит мне в ухо.
– В номере тебя ждут, что скажут выполняй беспрекословно.
Я особенно и не удивилась, к нам часто приходили по тихому, с черного хода, чтоб никто не увидел. Мы поднялись и в комнате нас действительно поджидал господин, уже в возрасте, лет пятидесяти или больше. Не очень высокий и такой крепенький, как камушек, с сильными длинными руками и лицом жестким, не улыбчивым. Я сначала подумала, что они со мной вдвоем развлекаться будут, даже прикинула, что и заработок двойной, а мужик этот, каменный, говорит, даже не говорит – приказывает.
– Как тебя звать, девица? Лялечка? Садись вот тут, у окна, шторки задвинь поплотнее и смотри, как мы тут кувыркаться будем. Только смотри обязательно, и не говори ничего.
Говорит вроде ласково, а звучит как приказ, которого не ослушаешься. Мальчик жмется у двери и очень тихо, вот-вот расплачется, спрашивает.
– Вукол Ермолаевич, а она здесь зачем? Пусть уйдет или хотя бы за ширмой посидит.
– А ты, – отвечает тот. – Сева, на нее внимание не обращай, как будто и нет ее здесь. Раздевайся, милый. Она никому ничего не скажет.
И так ласково на меня посмотрел, что у меня язык провалился и смогла только еле головой кивнуть. Сам он тоже разделся и повалил мальчишку в постель. Я не буду рассказывать, что он делал с этим мальчиком, это ужасно. Он его буквально ломал и посматривал на меня, вижу ли я все. В глазах бедного Севы стояли слезы – толи боли, толи унижения. Не знаю. Когда мы уходили он был страшно бледен и еле стоял на ногах. Мама Зоя щедро заплатила мне, в три раза больше, чем обычно и конечно главным условием было, чтобы я молчала. Она сказала, что господин Долгополов очень важный и щедрый господин, что практически он хозяин тюремных застенков и что врагов у него нет – живых. Их находят в реке или вовсе не находят. Но есть у него и свои слабости, такие как сегодня. А на мальчиков не надо обращать внимания, они сами приходят, никто их не заставляет. Но видимо все-таки заставляли, потому что некоторые, кто встречался с Долгополовым, вскоре умирали. Сева приходил к нам еще пару раз, а потом повесился на чердаке сиротского дома своей тетки Казанской. Потом у него был другой мальчик, Петя, тот был немного постарше. Вскоре он записался в армию, только чтоб от Долгополова подальше, и его отправили на фронт. Он скоро погиб. Я видела, как его хоронили, он из дворян был и его гроб привезли домой. Потом было еще двое. Одного зарезали, но убийцу не сыскали, а второй вовсе пропал, его и тела не нашли. Я присутствовала на всех его тайных встречах, ему нравилось, чтоб я смотрела, что он вытворяет с этими мальчишками, но меня он ни разу не тронул. Как он находил этих ребят, чем пугал, как принуждал к такому греху, я не знаю. Но видимо он и маму Зою чем-то держал на поводу, а может платил слишком хорошо, потому что она его всегда оправдывала, покрывала. А когда я обратила ее внимание на смерти ребят, она меня еще и припугнула – хочешь жить, говорит, свои соображения держи при себе. А когда нас закрыли, да и всех на нашей улице, я его больше не видела. Но и большевики его не тронули, как работал в тюрьме, так и остался. Уверенна он и сейчас там.
Ляля замолчала.
Тишину нарушил Васадзе. Он неуверенно спросил.
– Он их ломал. Пытал что ли?
Безудержный хохот сотряс дом Ревякина.
– Тише, тише! – затыкали они друг другу рот и глядя на недоумевающего Нико, гоготали пуще прежнего.
– Да мужеложец этот Долгополов. Педераст. – отсмеявшись объяснили ему товарищи.
– А, ну теперь понятно. – сказал смущенный Васадзе, хотя очень смутно представлял, что это такое, а выражение педераст считал просто отвлеченным ругательным словом.
– Это вам как-то поможет? – видя развеселившихся друзей спросила Ляля.
– Еще как поможет, Ляля, дорогая! – радостно воскликнул Ожилаури. – Знаю я этих гавриков, знаю чего боятся.
Как недавно Васадзе, теперь Тедо поймал удивленный взгляд друзей и тут же разъяснил.
– По судебным делам проходили. Это же 516 статья уложения о наказаниях. – блеснул он своими познаниями. – До восьми лет. Если б об этом узнали и засудили, сидеть ему в своей-же тюрьме и тогда уж его там ломали бы.
– Ну, теперь уж его никто не засудит. – сказал Ревишвили. – Нам то какая от этого польза.
– Больше всего люди уличенные в содомском грехе боятся огласки. Особенно если это должностные лица. Людям богемы, там всяким поэтам-декадентам, художникам – это реклама, а для чиновника – хуже смерти. К тому же с несовершеннолетними, да с детьми знатных семей, да по принуждению, да еще с подозрительными смертельными исходами. Да его камнями закидают. С ним и без суда расправятся.
Ожилаури почувствовал себя Стасовым или Таганцевым, вдохновение захлестывало. Оказалось, что время проведенное в стенах университета было потеряно не зря и не заслонилось карточным столом Одинокова.