Нет мне ответа...

Астафьев Виктор Петрович

Артур был для меня ещё и мостиком между мной и украинцами. Он, именно он, не пятивший по-хохлацки грудь «чемойданом» и далее не говоривший «гх». — был истинным украинцем, её совестью, её культурой, её честным полпредом в искусстве, делом и своей жизнью, а не горлом, отстаивающий достоинство человеческое, а значит, и национальность. Все беды, обрушившиеся на Украину, да и на Россию тоже, заключены в том, что она и мы не подготовили достаточно людей истинно деловых, бескорыстных, честных. готовых Родине и народу своему отдать сердце своё за просто так, не добиваясь предоплаты и вообще какой-либо платы. Когда я вижу на экране широко раскрытый мокрый рот Ивана Драча, а рот у него и от природы-то не узкий, мне становится неловко и больно за Украину и её культуру: Иван-то и есть хохлацкое горло

и мурло. А где ж истинно-то украинское? То, природно-деликатное до застенчивости, мягко произносящее такие дивные слова, как «коханый мий», «хвилыночка», «крапонька». Неужто советская власть так поработала, так перепахала нас, что одни способны лишь орать: «Гэть», другие -в «Пасть порву»?

Встретился мне ещё один человек, воплощающий в облике своём, в жизни, в говоре и любви к Родине Украину, Это подолянка Наташа Кащук, или Натуся, как её ласково звали в семье Ковалей, особенно мелодично звучало это в исполнении бурной Ковалихи. Наташа была уже смертельно больна, несколько раз побывала под ножом у Амосова и дошла до такой доли, что Амосов же и сказал, что больше никакое вмешательство ей не поможет и пусть живёт сколько сможет. Два года назад, а может, уже и больше, она, надорванная ещё девочкой в оккупации, умерла, и едва ли Киев и Украина, которая орёт, за что и по чё, сама уж не знает, и не заметила, что с земли украинской исчез её невинно-чистый истинный лик. Думаю, что Ковалиха и Витя Коваль только и помнят её. когда и помолятся. Пусть Наташа услышит, что я поминаю её добрым, тихим словом, поминаю среди своих близких и дорогих мне людей молитвою, когда отпускает сердце смута и суета, хотя для молитвы и не надо бы дожидаться времени и подходящего места. Вон мусульмане: где их застигнет час намаза, там и становятся на колени. В полдень все улицы арабских городов устелены циновками — ковриками для моленья, которые «за так» выносят и расстилают ребятишки, хозяева магазинов, аптек, ларьков. Мы – плохие, ленивые миряне вечно ждём удобного случая и времени полюбить Бога, помолиться ему. Делаем это чаще в святые праздники и много пьём, орём, грешим в светлые-то дни. оттого Господь нас так волочит по земной поверхности, тычет рылом в грязь и дерьмо, да никак не научит понять и пронять, наука нам не впрок и беды наши ничему нас не учат.

Пусть будет пухом Артуру земля, которую он так любил, где покоится замечательная женшина — его мать, пусть хотя бы друзья вспоминают его в родной Виннице по праздникам, иногда и в будни. Здесь, в Сибири, его вспоминают хорошо. Слышал я, в Кононове, узнав от о смерти Артура, поплакала ваша хозяйка, поплакали и «массовщицы» заодно с нею.

Мы живём в трудах и заботах. Я закончил вторую книгу романа «Прокляты и убиты», действие происходит на Украине, на Днепровском плацдарме, книга так и называется — «Плацдарм». Напиши нам, как ты без Артура? Знаем, совсем плохо и одиноко. Во мне ещё и вина живёт, что не посмотрел тогда его новый фильм, не повидался с ним в Москве, всё пытался спасти Союз русских писателей, не понимая, что никакой Союз мне не только не спасти, но и не помочь смертельно больной стране и её культуре. Прости меня. Господи, и за этот грех!

Будь здорова и по возможности благополучна. Кланяюсь.

Виктор Петрович

9 августа 1993 г.

Овсянка

(М.С.Литвякову)

Дорогой Миша!

Захлопотанный ты человек, забыл поставить на конверте слово Овсянка, и в результате письмо я получил уже в августе, а на нём написано 21.7.93. Вот-вот прилетит Андрей с Женей, 19 августа годовщина Ирины, следом день рождения Марьи Семёновны, и боюсь, что нынче уже поздно кином заниматься. Надо ведь корабель фрахтовать или вертолёт, который бы летал от избушки к избушке, ибо в палатках я уже ночевать непригоден, лёгкие мои гнилые сухого места требуют.

Ведь в таком кино днями не отделаешься, нужны недели и месяцы, а где ИХ взять? У нас уже дышит небо осенью, ночи холодные, на севере ж вот-вот и снегом повеет. Ты ведь, Миша, ходовый мужик, можешь и до меня, в деревню дозвониться. Телефон у меня здесь 2-70-55 (через Дивногорск).

Библиотеку в Овсянке бросили, законсервировали — нет денег, а за зиму её растащат, ибо есть уже чего и тащить, и громить. Я разленился безобразно, но кое-что читаю. Вот в «Новом мире» роман Кураева, кажется, питерца? Ну чудная вещь! Ну молодец мужик! Номера пятый и шестой почитай, тем более что действие почти всё происходит в Ленинграде.

У нас тут похороны за похоронами, вымирают старики. Вчера закопали и помянули Филиппа Кузьмича Жуковского, бывшего «хозяина» овсянского магазина. И хотя там засел нонче и торгует жвачкой купец новой гильдии, земляки мои по-прежнему говорят: «Пойду к Жуковскому». Вот и достойная память человеку, воистину сельскому продавцу, который готов был из дома чего-нибудь утащить и продать, а то и задарма отдать, только бы быть на любимом месте и любимой работе. Артур Войтецкий немножко подснял его в Фильме «Ненаглядный мой», а сам-то Артур тоже помер в Киеве нынешней весной. И друг мой фронтовой Слава Шадринов помер в Темиртау, и командир дивизиона Воробьёв Митрофан Иванович помер в Новохопёрске, и все уже фронтовики на ладан дышат...

Ну ладно, повело меня. Звонить мне лучше утром или вечером с учетом разницы во времени. Обнимаю тебя, кланяюсь Ирине. Здоровы будьте. Ваш Виктор Петрович

9 августа 1993 г.

Овсянка

(Адресат не установлен)

Дорогая Галя!

Письмо и вырезку я получил сидючи в родной деревне. Разумеется, я читал уже этот материал и, разумеется, в ту же «Литературку» я напишу маленько о Вите, если не забуду. Поздняя осень у меня намечается ш ко забитой, надеюсь в это время докончить вторую книгу военного романа.

Зиму-то я отработал, очень устал, думал, весной и летом наотдыхаюсь. Но у нас не было весны, и она плавно с холодом и дождём перешла в лето. Простывал по два раза, очухивался и продолжал работу. Продвинулся далеко, сделал уже читабельный вариант, и сейчас рукопись на машинке у Марии Семеновны, но она у меня последнее время часто болеет, точнее, совсем слабеет от застарелых болезней и совсем уж через не могу тянет дом и детей.

А дети растут. Витя, намаяв школу за 11 лет, сдал экзамены в экономическо-какой-то техникум, и если будет учиться так же, как в школе, его отчислят после первого же семестра, осенью или будущей весной загребут в армию, а вот этого бабушка не переживёт. Поля тоже учится худо, ей бы играть, танцевать и анекдоты рассказывать, да утром в школу не вставать. Бабушка будить: «Поля! Поленька! Полинушка! Пора в школу!» Она высунет башку глазища чёрные вытаращит и говорит: «На кой она сдалась мне, твоя школа?! и под одеяло. А Витя бабушке: «Погоди, бабушка, погоди! С тобой никто разговаривает!..» — «Раз не разговаривает никто, — отвечает бабушка, — я и вставляю словечко сама». Поля, как посуду или пол мыть, говорит: «Я маленькая». Как чего-то выгадать или идти куда: «Я большая уже»...

Словом, дети. Куда их денешь? С утра и до вечера бабушка грешит с ними, воспитывает, мне ими заниматься недосуг.

Я, передохнув и проводив лето, выкопаю картошку, уберу немножко овощей и снова за дело, которое, слава Богу, отвлекает от суеты и помогает забыться, не особо остро раниться о современную жизнь, хотя писать о войне снова пропуская её через уже изношенное сердце, очень нелегко. Но за меня мою работу никто не выбирал. Сам!

Кланяюсь, желаю здоровья. Виктор Петрович

27 августа 1993 г.

Красноярск

(В редакцию "Нового мира")

Уважаемая Галина Алексеевна!

Вёрстку высылаю Вам с оказией — чтоб скорее дошла. Пусть Вас не удивит, что вставки напечатаны на машинке. Я всегда так делаю, ибо почерк мой неразборчив, а приклеила их Мария Семёновна для того, чтобы не выпали.

В серёдке Вас ждёт сюрприз, от которого я чуть в обморок не упал. В журнале я роман не читал и только в вёрстке обнаружил, что нет половины двенадцатой главы. Я предполагаю, что в номере был «перебор», и нашли подходящий кусок, рубанули его и, возможно, не ведущий редактор, ни тем более главный и знать об этом не знают, а секретарь и технические редакторы помалкивают. Солженицына небось не тронули бы, а Астафьева можно и кастрировать, он «свой», да и живёт далеко, не прибежит в глаза наплевать.