Нет мне ответа...

Астафьев Виктор Петрович

Ах, какое всё-таки у нас скотское отношение к человеку. Везде и всюду! Даже в лучшем журнале! Добиваясь культуры этого издания, великий Твардовский здоровье износил, но пришла новая революционная шпана, и ей нипочём всякая культура, в том числе и журнальная. Секретарь редакции сменился, а если и нет — скажет, пожав плечами: «Экая потеря! Подумаешь, пол-листа сковырнули!..»

Если можно восстановить, прошу Вас. сделайте это. Первое издание. По нему и дальнейшие пойдут, и переводы, и критика. Один внимательный критик уж писал: «Что-то неладно там с двенадцатой главой — коротка больно, стоило ли этот кусок выделять в отдельную главу?»

Желаю Вам доброго здоровья! Поклон Асе. Скажите

ей, что я оформляюсь в круиз с новомирцами и если не опоздаю с документами в октябре, покачу по морям по волнам и, значит, буду в Москве.

Кланяюсь. Виктор Астафьев

31 октября 1993 г.

Красноярск

(Е.И.Носову)

Дорогой Женя!

Приветствую тебя уже с зимних квартир — вот написал эту фразу, и на полмесяца письмо остановилось: суетился, по первому снегу и ветру простудился, самолечился, показалось — уже орёл, поехал в город, добавил и слёг уже тяжело.

Тем временем пришло твоё долгожданное письмо, и, забегая вперёд, сообщу, что я уже отправил вам отрывок, выбрав самый смешной из совершенно несмешной рукописи о том, как нас истребляли немцы и морили голодом наши «отцы» на Днепровском плацдарме...

Но маленько хоть по порядку. Уехал я, значит, в деревню 4 мая и уехал оттудова 3 октября, то есть в самый разгар «революции». За лето в городе был всего три раза, вынужденно, а ночевал только раз, потому как здесь бетонные стены, бездушные, то горячие, то холодные, а в деревне русская печь, деревянный пол и до суббот и воскресений хотя бы ночная тишина.

До начала июля у нас, как и у вас потом, лило, холодило, потом пошло прекрасное лето, урожай вырос отменный, погода для уборки и до се подходящая: солнечно, сухо, перепады есть, но нечастые, и снега в огородах ещё не белеются, хотя леса ветрами ободрало догола. В такую пору на Урале, бывало, я до упаду бродил по тайге с ружьём, гонял орезвевших, поумневших, штаны на зиму надевших рябчиков. А ныне лишь в окно гляжу.

Был в сентябре на Сыме. совершенно сказочной реке, брали белые грибы, которые тут растут морем, и их заготавливают, а для кого — не ведаю. Один раз поехали на ямку — окуньков на блесну подёргать, и приди к нам в гости на пишик жеребец (так тут рябчиков зовут), и мой напарник, стервец, что стреляет с левого и с правого плеча, с пузы, с колена и со спины, желая видимо, себя повеселить, втравил меня в охоту, и я четыре раза стрелял по рябчику, и он исчез куда-то, и я спрашиваю с надеждой: «Улетел, что ли, курва?» — «Да не, завалил ты его в конце-то концов».

Этот Вася-охотник, сейчас в тайге соболя промышляет, на вид тощий, ходит всегда при галстуке, в кожаном пальто, стригётся только в Красноярске, у знакомой парикмахерши и за сто рублей в старом исчислении. Он из одиннадцатидетной семьи, отчество его Несторович, и Нестор — отец — тоже был охотник, и Вася, единственный из детей, пошёл дорогой отца. Имеет участок с восемью избушками, в тайге строг, собран, а в городе и в посёлке стеснителен, но зато рассказчик! Шабутной, но не бабник и не пьяница. Раза два напивался до плохелости, утром морду прячет, к обеду скажет мне и другу моему — художнику: «Если я ещё хоть раз напьюсь так же — отрубите мне башку!»

Но уже и пить, и общаться ему некогда, завёл ассоциацию по заготовке пушнины, рыбы и всего прочего, избу называет «офис». В избе той главный охотовед района, бухгалтер, лицензии на пушнину, на заготовку дикого леса и пр. Купил Вася у генерала, ведавшего зэками, дом за 15 миллионов, квартирёнку продал, дом в деревне продал, пушнины за прошлый год изрядно продал-сдал. И всё же я его спрашиваю: «Где ты, Василий, такие деньги-то взял?» Тряхнув кучерявой головой, сказал: «Голову на плечах надо иметь!»

Ну, голова головой, а в тайге нынче расшибёшься, чтоб хоть часть долгов-отработать. Он ведь ещё и волков с вертолёта бьёт. Волков развелось — просто ужас.

Чего-то всё на нас наваливается, начиная с коммунистов до волчья, крыс и ворон.

Того же Васю после покупки дома как взялись травить! Только они, работники «всемирной армии труда», получили право строить помещичьи усадьбы и жировать на них, а тут какой-то Несторович с двумя малыми девчушками и женой, истово верующей в Бога, о которой Вася теперь уж с проникновением говорит: «Она и мои, и твои, и все наши грехи замолит...»

Взялись, Женя, и за меня товарищи коммунисты, руками крысиного зверолова Буйлова по наущению и под руководством писательского начальства и других защитников русского народа пишут всякую слякоть, но я не читаю, разумеется, ихних изданий и никогда не отвечаю, так домой звонят. И каков же уровень защитников чистоты морали и высот патриотизма! Поля — внучка — взяла трубку, и давай ей что-то про деда лепить, а она, бедная, лепечет, мол, я всё равно деда уважаю и буду уважать. Потом взяла куклу, причёсывает её и ворчит: «Какая некультурная женщина, а ещё читательшей себя называет...»

Я, конечно, помню, как в Блуднове взашей гнали из избы Яшина тех, кто его травил, и запретили им являться к могиле покойного поэта. Помню и Фёдора Абрамова, как он тряс своим чубом, увидев подпись родного дяди под письмом в «Правду», как он ему говорил: «Ты чё, дурак, хоть понимаешь, чего подписал?» — «Дак я пьяной был, говорят, мол. тут про Фёдора, надо подписать. Откуль же я знал, чё там писано?»

А как Василия Макарыча на родине честили, а теперь заливаются, слюнями брызгая: «Наш великий земляк! Наш знаменитый земляк!..» А Василя Быкова как брали в оборот? В стогу сена за городом ночевал мужик. Дома сделалось жить невозможно. Мальчишка-школьник, плача, спрашивал: «Почему тебя, папа, все называют врагом народа?» Один Володя Карпов стоял грудью против всех, его так устряпали, что в последний раз я его едва узнал. Сейчас там какой-то сраный генерал организовал облаву на Светлану Алексиевич, да времена не те и, главное, нет направителей ЦК, обкомов и горкомов, партийных активистов из писательской среды, но сволочей у нас было всегда полно. Этого Буйлова, защитника русского народа, по национальности мордвина, за сволочизм по существу выгнали из Хабаровска, а мы пригрели, и я прежде всех...

Ну что ж, «хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца...» Вон когда сказано-то! И кем!

Жаль, что летнее письмо к тебе пропало. И не одно. Я что-то после творческой запарки расслабился и не узнал на почте, почём ноне письма, и отправлял в старых, копеечных конвертах, и все их, летние мои письма, на ближайшей же сортировке в Дивногорске побросали в помойку, в том числе и два письма деловых.

Писал я тебе то письмо сразу же после прочтения твоего рассказа «Красное вино Победы» и высказал тебе свою радость тем, что ты не оставляешь работу, и восторг тем, как написано. Сейчас я прочёл и «Тёмную воду» и могу только повторить то, что писал летом. Болезнь тяжёлая твоя, вопреки моим тайным опасениям, нисколько не отразилась на твоём, говоря пышно, пере, всё так же оно точно, красочно и певуче, и проникновенно, всё так же лучший ты стилист в современной литературе, и дай тебе Бог здоровья и мужества. Знаю, каким трудом и мужеством тебе даётся каждая строка. Таким же стилистом, равным тебе, был на Руси Гоша Семёнов, да сгубил он себя горьким зельем, и ты уж не откликайся на зов друзей, хотя и охота, хотя и компанейская твоя душа, да что сделаешь — годы берут своё.