Нет мне ответа...
Шрифт:
Сейчас меня обследуют — держится температура на 37, чуть побольше, поджелудочная железа, печень, желудок шалят. Завтра за реку еду на какой-то аппарат — будут меня просвечивать. Домой так пока и не знаю когда попаду, а здесь я уже с 3 сентября.
Получил от Постникова письмо и фото Щуплецова-мальчика, из Перми получил письма и узнал о праздновании 60-летия писательской организации и что чусовлянин Олег Селянкин умер. Из старой пермской гвардии один Роберт Белов стоит как гранит! Да ещё Коля Вагнер, дай ему Бог здоровья.
Посылаю тебе обрывки из отрывков, напечатанные в «Красноярском комсомольце».
Хотел в Иркутск на дни священника Меня слетать, но не столь уж само событие манило, как охота побывать в Иркутске. Уже прислали мне материалы из Иркутска. Ну, они молодцы,
Обнимаю тебя, добра и здоровья желаю. Виктор Петрович А что со «Сменой»-то получилось? Ты им скажи, чтобы хоть журнал-то мне прислали. Ещё раз поклон. В. П.
6 ноября 1995 г.
Красноярск
(А.Михайлову)
Дорогой Саша!
Есть какие-то предчувствия или шёпот свыше — я тут долго болел, полтора месяца провалялся в больнице со своими гнилыми лёгкими, и на этот раз навалилась на душу такая смута, что не мог работать в больнице, да и дома до се на рабочий лад никак не настроюсь. И вот, в праздности и безделье чего в голову не лезет, и среди прочего взошло: «Что-то Саша не пишет, ни слуху ни духу, уж не обидел ли я его чем?»
И вот пакет от тебя! Я не читал этой критики, не слышал о ней. Прочёл, пожал плечами — несерьёзно это, хотя и небеспричинно. Это ж мне за начальника политотдела Лазаря Исаковича Мусенка гонорар, разве ты не понял? Меня как-то за слово «еврейчата» в «Печальном детективе» и за плюху Эйдельману доставали аж из Бостона, через «Континент». Володя Максимов дальнюю критическую эпистолу не стал печатать, так криво сикаюшая Горбаневская, сама себя записавшая в известные и потому гонимые поэтессы, как только редактор надолго отлучился, тиснула статейку. И в ней было то же самое, жгучее, через слюнявый рот бьющее желание унизить во что бы то ни стало русского лапотника, смеющего чего-то ещё и писать. Громила жидовка мой лучший рассказ «Людочка», заступаясь за русский народ, за русский язык, за нашу святую мораль и в конце статейки уж без маскировки лепила: «Он и раньше не умел писать, а ныне и вовсе впал...» Затем Агеев, ныне работающий в «Знамени», в разовой ивановской газетёнке трепал ту же «Людочку», как подворотний кобелишка штанину, и всё это с углублённой и сердечной заботой о русской культуре вообще и о литературе в частности. И нигде ни звука ни хрюка о первопричине. Заметь, что худо написанное они у меня никогда не трогали. Стервятники! Хитрые и подлые. Меня, увы, это уже не бесит. Прочёл и прочёл.
Газетёнку эту читают и знают в стране мало, тем более в провинции. Пронесёт, как кислый дождь над городом, только желто станет на грядах и тошнотно. Что любопытно: нападают на меня жиды именно в ту пору, когда мне тяжело, или я хвораю, или дома неладно. Лежачего-то и бьют. Но я ещё стою, и меня, как Суворов говорил, мало убить, надо ещё и повалить. Можешь это другу своему Ваншенкину не читать, он-то, как мне кажется, на жидовские штуки не способен и историческую, затаённую злобу в себе не несёт, а Науму Коржавину всё равно, кто он по рождению, неуклюжий, почти слепой и глухой, но какой чудесный человек.
А осень у нас стояла такая золотая и почти до ноября, что сердце моё разрывалось — в тайге не побывал, а поездка в осеннюю тайгу для меня всегда заряд на работу и поддержка во всю зиму. А зимы у нас худые. Енисей-то не замерзает на 300 вёрст, парит, знобит — для лёгочников вовсе беда и хандра. Вот и захандрил, вот и не могу смотреть на бумагу, но, думаю, пройдёт. Надо мне доделать два рассказа, написать детскую повесть, «затесей» написать, а тогда уж и за третью, самую тяжёлую книгу романа приниматься.
Планы, как видишь, более чем наполеоновские, но вполне посильные, лишь бы не было обострения в легких – тяжело они у меня стали проходить. Но что ж делать? Года! И времена какие то промозглые, ненастные, но надо засаживать себя за стол вплотную. Благодарю тебя, друг мой. за письмо, за статью. Вижу, как больно тебе было читать это злобное, подлое варево, когда уж бьют и по раненому глазу, да что же делать? Вспомни историю русской литературы — чего только не делали с русскими писателями, но
Обнимаю тебя и целую, брат мой окопный. Поклон всем твоим. Саня-младший всё холостякует, да? А «Водник»-то держится, вперёд движется, но наш «Енисей» обмелел и закис. Будем жить! Преданно твой Виктор Астафьев
1 декабря 1995 г.
(Е.И.Носову)
Дорогой Женя!
Пролежавши всю осень в больнице, веду я, как сказали бы медики, вялотекущий образ жизни. Вроде как дохварываю или уж хворать теперь и конца не перехворать, и доме я живу в блочном, и оттого, видать, с больной головой спать ложусь и встаю тоже с больной головой.
Чего-то делаю, куда-то хожу, даже в городок Боготол съездил — на юбилей кинорежиссёра Вити Трегубовича. Он работал на «Ленфильме». снимал много и неплохо, может, помнишь по Вите Курочкину фильм «На войне как на войне»? Мужик был здоровый, выходец из белорусов, имел трёх детей. Цыганка ему как-то наворожила, что он доживёт до 72 лет, он этому истово верил. Строил дачу под Петербургом, полез дощечку какую-то пришивать, а она оторвалась, он рухнул вниз и убился...
Познакомился с его сестрами, братом, женой — все славные люди, не то что у Шукшина — там родню ближнего смерть не объединила, а сделала злыми. Жёнушка покойного Макарыча, как колхозная кобыла, под любого, даже выложенного мерина зад подставляет. Вот последняя ее пылкая любовь — руководитель педерастов под названием «На-на», даже на вид отвратный Алибасов. Она интервью налево и направо даёт, помолодела, повеселела, ни креста, ни совести у неё, одно бесстыдство и позор.
Я ещё до твоего письма узнал из письма моего земляка Шадрина, что Костю перевезли на родину и сделали это достойно [речь идёт о перезахоронении праха писателя К. Воробьёва в Курске], с почестями, а мне вспомнились стихи, которыми я когда-то заканчивал статью о нём: «И все цветы, живые, не из жест, придите и отдайте мне теперь. Теперь, теперь, пока мы ещё вместе...»
Нечего этим ливонцам куражиться над живыми и над мёртвыми русскими. Одно время прибалты выкапывали своих родичей в Сибири, четверых выкопали в Овсянке. Делали они это с вызовом, оскорбляя русских. Я же думал: «А нам-то куда перемешать своих невинно смерть принявших русских людей? Ведь вся Россия — сплошной погост». Им, прибалтам, выделяли бесплатно самолёты, ссуды давали, и не знаю, ведомо ли тебе, что всё время платили им 30 процентов зарплаты — добавки к основной. Нашкодившая партия и советская власть выслуживались перед этими онемеченными нациями, платили «за братство» нашими деньгами и кровью. Но прибалты хоть и куражились, но собой и честью своей дорожили, работать не разучились, а вот братья-грузины и хлеб перестали сеять, одни мандарины, чтоб продавать презренным русским втридорога, а сами ели хлеб за 8 копеек, да такой, какого наши дети и в глаза не видели. Сейчас обижаются, что русские перестали их кормить. Но наши и правители помогут им оружием и хлебом, и солдатами — маленькую Абхазию задавить и «восстановить справедливость». Правда, Ардзинба сказал, что пока жив хоть один абхаз — не видать грузинам Абхазии! Ну, то же самое, что Дудаев говорит нашим дубарям. А вообще-то, давно уже идёт скрытая от всех русско-турецкая война на Кавказе, и её умело направляют гвардейцы из-за океана, нашедшие способ справиться с Россией без войны. Эк, куда меня понесло с самого начала письма!
Заболел-то я 3 сентября, побезалаберничал, сходил в баню, а печь не протопил (шёл какой-то жуткий итальянский фильм про городскую итальянскую окраину), залёг сырой в постель и едва не сдох от воспаления — умудрился заболеть в субботу, никакая «скорая» иль тихая не едет в деревню, потом уж ребята со «скорой», заслышав перебранку диспетчера и моего врача, на свой страх и риск приехали, довезли едва пышкающего. Марья поехала в деревню за моими бумагами и документами, взяв с собой внучку, и попали они в аварию. Марье руку сломало, её левую, рабочую.