Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции
Шрифт:
Нельзя сказать, что в правительство входили люди случайные, «временные». Это было бы несправедливо. Большинство министров были классными специалистами, людьми интеллигентными и глубоко порядочными. Не в чем упрекнуть А.И. Гучкова, И.В. Годнева, М.И. Терещенко, А.И. Коновалова, Н.В. Некрасова, А.И. Шингарева, П.Н. Милюкова, С.Ф. Ольденбурга, А.С. Зарудного, Ф.Ф. Кокошкина, А.В. Ливеровского, М.И. Скобелева и др. Не их вина в том, что за «февралем» последовал «октябрь». Они, как это часто случается, оказались всего лишь политическими заложниками рокового для России разворота истории.
Однако два человека из правительства и в этих условиях умудрились натворить массу непоправимых глупостей. Это Г. Е. Львов и А. Ф. Керенский.
… Уже первые шаги правительства Г. Е. Львова, сделанные по личной инициативе премьера, отдавали настораживающим революционным романтизмом и предельной недальновидностью: не создав новых органов управления, он дезориентировал старые, что
Что касается А. Ф. Керенского, фигуры предельно одиозной и широко известной, то достаточно вспомнить его роль в августовском выступлении генерала Л. Г. Корнилова, когда у России оставался последний шанс не допустить большевиков к власти, чтобы выцвел и вылинял весь пафос псевдодемократической риторики этого премьера. «Самое черное пятно в его кратковременной карьере – это история его отношений с Корниловым», – писал В. Д. Набо- ков [393] .
Нельзя сказать, что русская интеллигенция была в восторге от пришедших к власти демократов. Многие из них были очень хорошо знакомы еще по думским речам и успели изрядно поднадоесть. Но «если не их будет сейчас власть, – записывает в своем дневнике 28 февраля 1917 г. З. Н. Гиппиус, – будет очень худо России. Очень худо» [394] .
[393] Набоков В.Д. Временное правительство // Архив русской революции. Т. 1. М., 1991. С. 47.
[394] Мережковский Дм. Больная Россия. Л., 1991. С. 215.
До какого взлета нетерпимости была доведена страна, сколь безоглядна была неприязнь к Николаю II, с личностью которого связывались все тяготы и невзгоды жизни, что даже разум государственных деятелей порой застилал густой туман недомыслия. Ф. Ф. Кокошкин, государственный контролер в правительстве А. Ф. Керенского, сказал в одной из речей, что нельзя одновременно быть с царем и быть с Россией [395] . Это уже переходило грань любых приличий, выводило демократическую мысль в пространство нравственного и правового беспредела. Ведь совершенно ясно, что лишать страну того, с чем она жила тысячу лет, да еще лишать в лихую годину, значит выбить последнюю опору, еще как-то поддерживавшую хотя бы моральный дух людей, и превратить страну в клокочущее, неуправляемое и озлобленное на всех и вся бесструктурное месиво.
[395] Набоков В.Д. Указ. соч. С. 48.
Раздражение против последнего монарха было вполне объяснимо, он это заслужил. Но нельзя было, лишая Николая II короны, одновременно ликвидировать в стране монархический уклад жизни. После февраля 1917 г. Россия полностью созрела для конституционной монархии, и партийным лидерам победившей революции следовало использовать любые дипломатические ухищрения, чтобы Николаю II не пришло в голову распоряжаться престолом «в чью-либо пользу». Ведь если бы Николай просто отрекся, то юридически это было бы равносильно его смерти. И тогда стал бы действовать закон о престолонаследии, по которому корона должна была перейти к его единственному сыну Алексею.
Но случилось то, что случилось. 2 марта в Пскове царь передал акт отречения А. И. Гучкову и В. В. Шульгину. Те мотивировали необходимость этого акта требованиями Совета, противиться ко-торым было некому.
Так в одночасье была утрачена тысячелетняя традиция российской монархии: 700 лет Россией правили Рюриковичи и 300 лет – Романовы. И в этом судьбоносном акте только-только избранное правительство русских интеллигентов проявило удивительную историческую близорукость. Понятно, что надоевший всем Николай II был помехой в борьбе правительства с Советами, ибо те, распаляясь от революционного максимализма, требовали немедленной ликвидации монархии, и правительство сознательно принесло в жертву своим сиюминутным политическим интересам прошлое и будущее России. Одним словом, ликвидация монархии оказалось катастрофической нелепицей Февральской революции.
Да и дальнейшие шаги правительства в этом деле были скорее «театральными», как их назвал Э. Радзинский [396] , чем взве-шенными: царя с семьёй поместили под домашним
[396] Радзинский Э. Господи…спаси и усмири Россию. Николай II: жизнь и смерть. М., 1995. 480 с.
Дальнейшая судьба последнего русского монарха хорошо известна: его с семьей перевезли в Екатеринбург, и в ночь на 17 июля 1918 г. зверски расстреляли всю семью. Царь смертью своей «запла-тил за все вольные и невольные прегрешения против русского народа», – писал впоследствии А. И. Деникин [397] .
Спрашивается, чего добивалась радикальная (теперь -революционная!) интеллигенция, прибравшая к рукам Россию после февраля 1917 г.? Ведь она не могла не понимать, что народ, лишенный веры в царя и отечество, не проникнется доверием к новой власти, а без доверия народа демократический режим существовать не может в принципе. Понимали, конечно. Но дело в том, что никакого демократического режима пока не было и в помине. Политическая дикость складывавшейся ситуации состояла в том, что после февраля 1917 г. вообще никакого режима в России не было, а шла ожесточенная схватка за будущий режим, причем схватка интеллигентская, оглядочная и, разумеется, с явным преобладанием политического эгоизма. Временное правительство «под себя» стремилось вести Россию по пути буржуазной демократии, а Советы рабочих и солдатских депутатов – также «под себя» – прописали ей «социа-листический выбор». И весь этот властный раздрай усугубляла тяжелейшая война, которую Россия вела с 1914 г.
[397] Деникин А.И. Очерки русской смуты (февраль – сентябрь 1917). М., 1991. С. 128.
Все ключевые события с февраля по октябрь 1917 г. неоспоримо доказывают, что Россией в те злосчастные месяцы правил не разум, не воля, а только личные амбиции руководителей двух ветвей власти. А когда политические силы тащат страну в разные стороны, неизбежно, как черт из табакерки, выскакивает нечто третье и с легкостью перехватывает властную инициативу.
На самом деле, еще 1 марта 1917 г. Советы издают приказ № 1, нацеленный на сознательный развал русской армии (И не смешно ли – при действующем еще Верховном главнокоманду-ющем приказ по армии издают Советы?!). По этому приказу власть в войсках переходила к выборным солдатским комитетам, солдаты теперь сами выбирали своих командиров. Кроме того, была разрешена политическая агитация в войсках, ликвидированы все старые привычные порядки. После подобной «инициативы» русская армия полностью утратила боеспособность. Один из членов Совета, как вспоминал А. И. Деникин, цинично заявил: «Если не развалить старую армию, она раздавит революцию» [398] . Спохватившийся А. Ф. Керенский уже вскоре понял, что без армии революцию не спасти, он клялся, что отдал бы 10 лет жизни, лишь бы этот злосчастный приказ № 1 не был подписан. Но было поздно. Генерал П. А. Краснов писал, что уже к апрелю русская армия превратилась в «сошедшую с ума массу» [399] . А генерал А. И. Деникин в июле 1917 г. прямо в лицо А. Ф. Керенскому сказал, что «те, которые сваливают всю вину в развале армии на большевиков, – лгут; что прежде всего виноваты те, которые углубляли революцию и “Вы, г-н Керенский”; что большевики только черви, которые завелись в ране, нанесенной армии другими» [400] .
[398]Там же. С. 136.
[399] Краснов П. На внутреннем фронте // Архив русской революции. Т. 1. М., 1991. С. 129.
[400] Лукомский А.С. Из воспоминаний // Там же. Т.2. М., 1992. с. 55.
Раздираемая борьбой за власть между Советами и Временным правительством, фактически утратившая дееспособную армию Россия неудержимо покатилась к пропасти. Что можно было сделать в этих условиях? Только одно: срочно привести страну в чувство, заставить ее подчиниться власти. Но для этого надо было сделать выбор между Советами и правительством. И в любом случае ввести режим военной диктатуры. А. Ф. Керенский сам предложил эту крайнюю меру, понимая, что он уже стал пешкой в руках всевластных Советов.