Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции
Шрифт:
Однако стенать и жаловаться даже на самые крутые развороты истории – занятие бессмысленное и пустое [414] . Поэтому в нашей книге мы отдадим предпочтение трезвому анализу.
Начнем с того, что насильственный слом многовековых традиций привел не к торжеству социальной справедливости, чего добивалась демократически настроенная русская радикальная интеллигенция, а лишь к всплыванию на поверхность «пасынков цивилизации» (П. Л. Лавров), или, в более привычной нам терминологии, к диктатуре пролетариата. Как остроумно заметил Г. А. Князев, «люди с псевдонимами вместо фамилий взяли… судьбу России в свои руки» [415] , и все ее народонаселение стали силой гнать в «светлое будущее».
[414]
[415] Князев Г.А. Из записной книжки русского интеллигента за время войны и революции 1915-1922 гг. // Русское прошлое. 1991. Кн. 2. С. 161.
В. В. Розанов оказался, как всегда, точен в своих наблюдениях: «Революции происходят не тогда, когда народу тяжело. Тогда он молится. А когда он переходит “в облегчение”… В “облегчении” он преобразуется из человека в свинью, и тогда “бьет посуду”, “гадит хлев”, “зажигает дом”. Это революция» [416] .
Большевики не скрывали своих намерений взять власть, они только ждали подходящего момента, а уж никак не Учредительного собрания. И дождались. Русская интеллигенция, свалив явно беспомощного царя и слегка сама поупражнявшись в управлении страной, практически безропотно уступила капитанский мостик тем, кто почти ничего не знал в государственных делах, но зато имел беспредельный уровень притязаний и не страдал ни нравственными, ни моральными комплексами.
[416] Розанов В. Избранное. Мюнхен. 1970. С. 378.
Товарищ министра народного просвещения академик В. И. Вернадский, тщательно документировавший события октября – ноября 1917 г., утром 10 ноября записывает в дневнике: «Положение трагическое: получили значение в решении вопросов жизни страны силы и слои народа, которые не в состоянии понять ее интересы. Ясно, что безудержная демократия, стремление к которой являлось целью моей жизни, должна получить поправки». И 12 ноября: «Большевистское движение несомненно имеет корни в населении – в черни, толпе. Она не верит интеллигенции» [417] . Вот это верно. В интеллигенцию Россия не верила.
[417] Вернадский В.И. Дневники (1917-1921). Киев. 1994.С. 37-38 и 41.
А большевикам поверила. Возможно, от отчаяния, от безысходности, от тоски по сильной власти, без которой русский человек задыхается, как без воздуха, – но поверила! Причем те прежде всего, на которых большевики и делали главную свою ставку, – «чернь», как назвал В. И. Вернадский основную часть российского населения. А озлобленная и вооруженная чернь – это та страшная сила, бунта которой более всего страшился еще А. С. Пушкин.
На самом деле Временное правительство уже с лета 1917 г. потеряло все точки опоры – его не поддерживала армия, им была недовольна интеллигенция, о народе и говорить нечего. Поэтому стратегически Ленин рассчитал все с хирургической точностью: солдатам он обещал прекратить войну, крестьянам посулил землю, рабочим – заводы и фабрики [418] . И притом все законно, через Учредительное собрание. На эту неодолимую мечту всей России он не посягал. Он всем все обещал. Просил лишь поддержки в низложении опостылевшего всем правительства. И получил ее. А с нею – и власть. Он нашел, как Архимед, нужную ему точку опоры в лице неграмотной, возбужденной и озлобленной толпы и перевернул Россию.
[418] Шистер Г.А. Была ли альтернатива вооруженному восстанию? // История СССР. 1990. № 4. С. 134-145.
Ждать, что в России, никогда не знавшей свободы, все начнет развиваться гладко, без изломов и эксцессов, в полном единении Разума и Воли, в гармоничном слиянии Мысли и Действия, на что так рассчитывала российская интеллигенция, было непростительным легкомыслием.
Уж кто-кто, а профессор П. Н. Милюков, да академики В. И. Вернадский и С. Ф. Ольденбург, трудившиеся во Временном правительстве, прекрасно знали российскую историю и понимали, что никогда закон в России не почитался, а народ уважал только сильную власть. И вдруг, оказавшись на политическом Олимпе, они враз все позабыли и стали писать историю демократической России так, как будто старая Россия вдруг исчезла и можно о ней не вспоминать. Но она сама сумела о себе напомнить разгулом спланированной большевиками народной стихии в октябре 1917 г.
Конечно, большевистский переворот был не развитием, а вырождением революции, ибо не может революция, начавшаяся как демократическая, путем развития вылиться в кровавую диктатуру. Но это не важно. Если экипаж оказался в канаве, то не быстрый скач лошадей тому виной, да не плохая дорога, а только кучер. В критический для пассажиров момент вожжи оказались в слабых и неумелых руках.
Касается это не Временного правительства, а, конечно, последнего русского монарха. Опрокинул российский экипаж он, а у интеллигентов Временного правительства не хватило сил и времени поставить его на колеса. Не одолев начавший «шевелиться хаос» (Ф. Тютчев), Николай II благополучно привел страну к революции, а она, по справедливому заключению Н. А. Бердяева, в России «могла быть только социалистической» [419] .
[419] Бердяев Н. Русская идея // Вопросы философии. 1990. № 2. С. 150.
В этом смысле можно, наверное, говорить и о развитии революции, но тогда – это развитие снежного обвала или селевого потока, которые по мере движения только входят в силу. И если такой силой является социалистический вектор революции, то он в итоге не мог привести ни к чему иному, кроме «национального банкротства», поскольку стихия революции ввела ее в тупиковый туннель утопии.
В русском языке почти на все случаи жизни заготовлены благопристойные эвфемизмы. Если на воровстве попался обычный человек, то его называют вором, а если крупный государственный чиновник, то он, конечно, не вор, он – коррупционер, да к тому же страдает клептоманией. Если вы чувствуете, что ваш собеседник лжет, то вы (про себя) называете его вруном. Ежели заведомо невыполнимые обещания расточает политик, то услужливые политологи из его лагеря говорят о популизме и даже уверяют, что разумная доля популизма вполне уместна и допустима.
Не будем, однако, обманываться: заведомо невыполнимые посулы есть обычная ложь. Но умелый политик лжет о желаемом, а потому ему верят.
Большевики, и Ленин прежде всего, оказались непревзойденными популистами. Причем они отчетливо сознавали лживость своих обещаний, а потому их популизм был наглым политическим цинизмом, который И. А. Бунин в «Окаянных днях» весьма метко назвал «издевательством над чернью». Но если бы большевики только обещали на митингах и в прессе желаемые толпой блага, они бы моментально обанкротились, как только обнажилось бы их самое первое вранье. Поэтому априорную ложь они намертво соединили со все возраставшим насилием, когда уже никто не решался напомнить большевикам об их медоточивых речах времен сентября – октября 1917 г.
Первая тактическая уловка большевиков – игра на ускорение созыва Учредительного собрания. В. И. Ленин обещал народу, что как только его партия придет к власти, она первым делом созовет Учредительное собрание и вручит судьбу России в руки народных избранников. Такой ход был одновременно и спланированным заранее оправданием в глазах населения насильственного захвата власти. Люди и не сопротивлялись большевикам, полагая, что все равно главное – за «Учредиловкой» [420] .
[420] Спирин Л.М. Итоги выборов во Всероссийское учредительное собрание в 1917 г. // История СССР. 1988. № 2. С. 90-101.
7 ноября В. И. Вернадский записывает в дневнике: «Армия разлагается: держится еще Учредительным собранием» [421] . И даже трезво оценивавшая происходящее З. Н. Гиппиус не могла предположить, что у большевиков поднимется рука на всенародно избранное Собрание. 22 декабря 1917 г. она делится своими мыслями с дневником: главное, считает она, дождаться Учредительного собрания и легально «свалить большевиков»; методы ей безразличны. Она думала, что ради этого благородного дела объединятся все партии, все общественные силы страны, потому что «каждый, сейчас длящийся день, день их власти – это лишнее столетие позора России в грядущем» [422] .