Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции
Шрифт:
Заметим, кстати, что вождь и его команда «вызверились» не против конкретных заговорщиков, не против террористов, убийц или громил. Они свою лютую ненависть адресовали всем, кто хотел жить по-человечески сегодня, а не завтра; кто осмеливался требовать у власти элементарное пропитание и не хотел «за здорово живешь» отдавать неизвестно кому кровно заработанные крохи. Народу в целом, особенно в первые годы, были глубоко безразличны коммунистичесие идеи, как, впрочем, и любые другие. Он поверил не в идеи, он поверил «на слово», как привык издревле, тем, у кого власть. Не знал он только, что большевистская власть особенная: она многое обещает, но ничего из обещанного не исполняет. Это мы уже все про эту власть знаем. Поколение же, бывшее ее восприемником, оказалось простодушным и наивным.
Так-то оно так. Но вот любопытное наблюдение живого свидетеля раннего большевизма, известного публициста А. С. Изгоева: русский человек кадета_интеллигента не уважает, а большевика уважает. Почему? А потому, что «большевик его каждую минуту застрелить может» [456] . А далее, как в математике, по индукции – от уважения к большевику русский человек перешел к уважению большевизма.
30 ноября 1919 г. В. И. Вернадский отмечает в своем дне-внике: «Мне иногда кажется, что если бы большевики заявили, что они прекращают террор и чрезвычайки, население было бы с ними в широких кругах. По крайней мере интеллигентные слои» [457] . Прав, конечно, ученый. Один из парадоксов пролетарской революции, не всеми еще замеченный, состоит в том, что большевизму первой покорилась интеллигенция. И дело здесь не в том, как она относилась к новоявленной власти в душе, а в том, что интеллигенция продолжала трудиться, не участвуя ни в вооруженном сопротивлении, ни в саботаже (отказывались служить большевикам лишь отдельные категории бывшей царской чиновной бюрократии, но только в первые дни после переворота, потом они быстро смирились с неизбежностью), тогда как и рабочий класс, и крестьянство и даже красноармейцы активно выражали свое отношение к большевистскому режиму, если считали, что он обманул их чаяния. Достаточно в этой связи вспомнить «антоновщину», Кронштадское восстание, многочисленные забастовки и антибольшевистские демонстрации рабочих Петрограда, Москвы и многих других российских городов.
[456]Кантор В. Российское «своеобразие» (генезис проблемы) // Свободная мысль. 1994. № 10. С. 79.
[457] Вернадский В.И. Дневники (1917 – 1921). Киев. 1994. С. 181.
Все это теперь хорошо известно. Нам же любопытно понять, чем, какими резонами мотивировала свою позицию старая русская интеллигенция. Почему она поверила большевистским посулам, а возможно, и идеалам, кои были начертаны на их знаменах. Все это мы рассмотрим на примере русских ученых [458] .
«Теперь две возможности, – отмечает 5 мая 1918 г. в своем дневнике Г. А. Князев, – строить новую Россию или плакать над растерзанным телом ее» [459] . Ученые предпочли первое, сделав свой выбор уже к весне 1918 г.: они не с большевиками, они – с Росси- ей [460] . Почему? По очень простой причине. Ученые видели разгулявшуюся русскую вольницу, которой было позволено все; они понимали, что эта стихия способна снести и растоптать тонкий культурный слой. Противиться этому варварству можно было только одним способом: работать, несмотря ни на что. Власть большевистская недолговечна и преходяща, а Россия – вечна и неистребима. Это был искренний порыв русских ученых, еще и потому искренний, что в нем проявилось и сугубо личностное, успокаивающее совесть: они не сотрудничали с новой властью, они работали на Россию.
[458]Романовский С.И. Наука под гнетом российской истории. СПб., 1999. 340 с.
[459] Князев Г.А. Указ. соч. 1993. Кн. 4. С. 54.
[460]Романовский С.И. Российская Академия наук в годы Гражданской войны // Новый часовой. 1997. № 5. С. 119.
«…Сильно презрение к народу моему и тяжело переживать, – записывает В. И. Вернадский 11(24) марта 1918 г. – Надо найти и нахожу опору в себе, в стремлении к вечному, которое выше всякого народа и всякого государства. И я нахожу эту опору в свободной мысли, в научной работе, в научном творчестве» [461] . Веру ученых в правоту своей позиции поддерживало их твердое убеждение в скором и бесславном финале большевистской авантюры, к ней поначалу, как вспоминал А. С. Изгоев, относились «полуиронически» [462] . «Я не видел человека, – вторит ему И. В. Гессен, – который сомневался бы в непосредственно предстоящем свержении большеви- ков» [463] . Не сомневались в том же В. И. Вернадский, И. П. Павлов, И. П. Бородин и многие другие российские академики. Однако уже первые серьезные победы большевиков на фронтах гражданской войны сильно поколебали их уверенность. Ученые с ужасом были вынуждены признать, что советская власть обосновалась в стране надолго.
[461] Вернадский В.И. Указ. соч. С. 62.
[462]Изгоев А.С. Пять лет в Советской России (Обрывки воспоминаний и заметки) // Архив русской революции. Т. X. М., 1991. С. 20.
[463]Гессен И.В. В двух веках. Жизненный отчет // Архив русской революции. Т. XXII. Берлин. 1937. С. 382.
Так может быть она – та самая власть, которая и нужна России? Ведь именно массы российского населения с оружием в руках помогли большевикам победить «белое движение». И ученые стали искать опору своей вере… в самом большевизме. Их главный довод: большевики спасли Россию от развала, от «крайностей дичайшего русского анархизма» [464] . Уже в эмиграции Л. П. Карсавин признал, что «большевики сохранили русскую государственность, что без них разлилась бы анархия, и Россию расхватали бы по кускам и на этом сошлись бы между собою и союзники и враги на- ши» [465] .
Однако подобная логика все же чисто рассудочная, во спасение. Словам В. И. Вернадского, что опору надо искать в стремлении к вечному, а оно «выше всякого государства», верится больше, чем доводам тех, кто оправдывал большевизм якобы спасенной им российской государственностью. Тем более что история наглядно продемонстрировала обратное: коммунисты не российскую государственность спасли, а создали на территории России нечто принципиально новое, нежизненное, способное держаться только на силе принуждения – СССР. Как только пресс коммунистической тирании ослаб, «спасенная» большевиками государственность мгновенно рассыпалась.
Сегодня более понятно другое. Если не «умничать», не подводить под позицию русской интеллигенции, в частности ученых, надуманные и как бы оправдывающие ее резоны, а посмотреть на сложившуюся в годы гражданской войны ситуацию трезво, то станет ясно: оставшаяся в России интеллигенция была обречена на сотрудничество с советской властью, ей, как говорится, просто деться было некуда. В противном случае ее бы безжалостно раздавили.
Кстати, очень быстро выяснилось, что власть коммунистов наиболее комфортно себя чувствовала в окружении «врагов». Чем их больше, тем власти спокойнее. Когда много «врагов», тогда меньше ответственности за повседневные дела, тогда можно безнаказанно экспериментировать со страной и людьми, а все издержки списывать на вредительство все возрастающего числа «врагов народа». Эти самые «враги» стали не просто жертвами, но и одними из активных участников всенародного спектакля, именуемого «строитель-ством социализма в отдельно взятой стране».
Верен и другой разворот вопроса: «враги народа» оказались своеобразными «козлами отпущения», стружкой фанатично насаждаемой утопии и одновременно прекрасным цементом, с помощью которого вожди намертво крепили разрозненные элементы нового общества. А жертвами были все: и «враги народа», и сам народ.
Врагов надо было где-то перевоспитывать. Сначала бoль-шую их часть просто расстреливали. Но потом поняли: от живых ведь можно еще пользу получить. Пусть вкалывают на самых тяжелых работах, причем бесплатно. Понастроили лагерей, и уже скоро они паутиной опутали всю страну. Заключенные стали жить в своей стране, называлась она ГУЛАГ. Он стал ненасытным, прожорливым Молохом.
Все 75 лет советской власти он не сидел на голодном пайке. Но подлинное пиршество испытал трижды: в 1929-1930, 1937-1938 и в 1944-1946 гг. [466] .
Но отстреливать мысль коммунисты стали сразу после прихода к власти, ибо именно свободная независимая мысль, как прожектор, высвечивала всю лживость их идеологической риторики и, само собой, снести подобное верные ленинцы не могли. Красный террор, уже с 1918 г. ставший официальной моралью диктатуры пролетариата, а на самом деле – примитивной секирой «ордена меченосцев», косил, конечно, врагов большевистского режима, но не в обычном, а в их извращенном смысле, – тех, кто не разделял убеждения коммунистов. Инакомыслие вновь, как это всегда и было в России, стало самым тяжким государственным преступлением…
[466]Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ. Т. I-VII. Paris. 1973 (Первое издание).
За что? Почему? На каком основании? – все эти недоуменные вопросы задавать было не только бессмысленно, но даже и бестактно перед русской историей. 9 сентября 1919 г. В. И. Вернадский пишет в одной из своих публицистических статей (вскоре он их более писать не будет): «”В порядке осуществления красного террора” – история этой позорной фразы не забудет – в кровавых стенах большевистской инквизиции погиб известный ученый, профессор минералогии университета Святого Владимира П. Я. Армашевс-кий» [467] .
[467] См.: Век XX и мир. 1990. № 7. С. 27.