Неумолимая жизнь Барабанова
Шрифт:
– Какие щенятки, Маня? Это же кобель.
– Все равно, – отвечала она между поцелуями, – все равно.
И тут я увидел, что она плачет.
– Да-а, – сказала барышня Куус, – я же думала, вы с ума сошли. Цифры, цифры, цифры… Диктует, диктует, диктует… А Пеклеванов, змей негодный, вокруг меня, вокруг меня ходит. А увидела, думала сердце остановится. Вот сейчас, сейчас увезут ненаглядного на Скорой, и поминай, как звали…
– Глупая девочка, – сказал я, – С какой стати на Скорой? И зачем ты все время плачешь?
– На себя-то посмотрите, – сказала Манечка рассудительно и даже отступила на шаг,
Мы затолкали халат в портфель. Девочка моя внимательно меня оглядела, отыскивая следы безумия, и личико ее прояснилось.
– Я так рада, – сказала она, – я так рада, что вы не спятили. – Мы проходили сквер перед собором, и Машенька, вцепившись мне в рукав, двигалась каким-то невероятным скоком.
– О! О! О! – восклицала она и заглядывала мне в лицо так, что только оказавшись под рукой Кутузова, я вспомнил.
– Манюнечка, а где тот номер, что я диктовал вам?
Тень набежала на лицо барышни Куус, она порылась в кармашке и достала сложенный издательский бланк. Номер телефона гирляндою висел над названием издательства.
– Она не могла подождать, пока вы запишите номер. – Манечка глядела прочь, туда, где веселый храм стоял над грязной водой. – Она уехала в собственной тачке, а вы кинулись мне звонить, потому что на старости лет память никуда не годится, плохая память! – Машенька обернулась, чтобы посмотреть, подействовала ее импровизация, а меня вдруг охватил настоящий ужас. Потому что не было никакой импровизации, потому что звезды, планеты и магнитные бури устроили так, что она поверила в соперницу на тачке и ждала теперь, что я разгоню этот бред. Но как разгонишь бред? Отыскать Кнопфа, приставить к нему револьвер и велеть рассказать все о Праге и Вене? Да, этот бред будет посильнее. Но что мне делать потом: стрелять в Кнопфа и идти каяться к Кафтанову?
Близился час пик, и Невский проспект закипал. Я взглянул в сторону Конюшенной, словно надеясь увидеть там Кнопфа. Потом стиснул вялые Машенькины пальцы и припустил.
Я вихрем промчался до Большой Морской, и только слышно было, как у меня за плечом сталкивается с прохожими и лепечет извинения Манечка. У дверей переговорника я хотел отпустить ее руку, но раздумал. Хватит. Веселый добрый доктор убедил меня когда-то, что все плохое позади, и я ушел, и Женькина ладонь осталась одна-одинешенька на сером одеяле, как на вытоптанной лужайке.
«Тащит меня! Волокет!» – ярилась барышня Куус, однако руки не вырывала. Я выбрал служащую девушку посимпатичнее и протянул ей лист с записанным номером.
– Что это за номер? – спросил я.
– Я дура, – сказала Машенька, едва мы вышли на улицу. – Нет дура! – повторила она. Вы можете поколотить меня прямо тут, прямо сейчас.
– Вы коварная, мстительная особа, – ответил я. – Вон тот милиционер на углу, он, не медля, наденет на меня наручники, а то и пристрелит в подворотне, чтобы ухаживать за вами без помех.
– Вам хочется поколотить меня без свидетелей, – промолвила барышня Куус, странно улыбаясь. – К тому же, Александр Васильевич, я оставила вас без обеда, – барышня схватила меня за локоть и скорым шагом двинулась к Невскому. В угловом гастрономчике с низким потолком мы купили сыру, мягкого непропеченного хлеба и удобную фляжку водки.
– Маня, – сказал я, но девочка моя затрясла головой, словно боясь, что я собью ее с какой-то важной мысли.
Мы прошли мимо Исаакия, перешли Мойку и двинулись к Сенной. Плоская бутылочка в портфеле издавала такие звуки, словно кто-то уже пил нашу водку, шумно и жадно глотая. Манюнечка шла неторопливо и, кажется, вовсе не слушала меня. Внимательно и строго она оглядывала дома, которые мы проходили, иногда приоткрывала двери парадных и тянула меня дальше. Все это сильно походило на то, что мы собрались в гости по забытому адресу, и я, помнится, даже спросил об этом Марию Эвальдовну. Не сказав ни слова, она сосредоточенно взглянула на меня и крепко, что было сил сжала мою ладонь.
Тем временем мы вошли в улицу Пржевальского, и в том ее конце, который Сенная уже захлестывает своей суетой, Манечка толкнула тяжелую дверь.
– И кто здесь живет? – спросил я, поднимаясь за нею по исшарканной лестнице. Пройдя третий этаж, Манечка остановилась.
– Не знаю. Понятия не имею. Здесь хорошие подоконники. Садитесь.
Широкое окно у нас за спинами глядело во двор, и там, в придвинутой под острым углом соседней стене светилось ранним светом кухонное окошко. Дама моих лет, щурясь и отбрасывая руку, курила в том окне. Дама докурила, резким и точным движением метнула окурок в форточку, усталый презрительный взгляд ее задержался на мгновение на мне, и плотная занавеска разделила нас.
Манечка уложила сыр на бумаге желтой маслянистой розеткой, склонила голову к плечу.
– Как она посмотрела на вас, Александр Васильевич…
– Но вы, Манечка и не глядели в ее сторону.
– Нужно поспевать везде, – строго пояснила барышня Куус. Я достал флягу с водкой и отвинтил золотой колпачок. – Очень хорошо, – сказала моя подруга, – мы завинтим ее, и вы унесете домой, что останется. – Она уложила сыр на хлеб и подала мне, – Пейте.
Я успел еще подумать, что такие пиры никогда не нравились мне, но Маня смотрела строго.
– Ваше здоровье, Машенька.
– Нет, – сказала она, – вы просто пейте, а скажу я.
Я дважды глотнул. Водка была на славу. Манечка забрала у меня бутылку и, глядя перед собою произнесла:
– Я пью за вас, потому что вы терпите мою дурацкую ревность, потому что вы придумали, что делать с моим бредом, потому что как бы я ни бредила, вы всегда придумаете, что делать.
Сердце у меня защемило, я хотел расцеловать мою ненаглядную, но она вскинула раскрытую ладонь, и я остался на подоконнике.
– И не мечтайте, – сказала Машенька, – я буду ревновать вас всегда. – Лицо ее напряглось, и она осторожно глотнула. И тут же послышались шаги. Мужик в необыкновенно глубокой ушанке остановился на площадке третьего этажа и внимательно глядел на Маню, застывшую с фляжкой в руке.
– Хо-хо! – сказал мужик неожиданно. – Охо-хо! Давай, девчонка! – подмигнул из-под шапки, – Не гляди, что седой. Мужик без седины, что огурец без соли! – Щелкнул чем-то на своей двери, и белый медицинский свет оледенил площадку. Тут он лязгнул ключиком, и, сверкнув голой головой, исчез. Остолбеневшая Машенька сделала еще глоток.