Неумолимая жизнь Барабанова
Шрифт:
– Александр Васильевич, миленький, это все школа. Они к вам присосались, а зачем? Вы – добрый… Ну, ладно, если вам не нравится, что вы добрый, пусть вы будете какой-нибудь другой, только вы же все равно… ничего не понимаете. Этот ваш Кнопф, он же с вами сделает, что хочет. Он глупый, вы умнее в тысячу раз, но он что-то знает. А вы – как маленький мальчик.
Я успокаивал Манечку, как мог, и когда мы расставались у ее дома, голос ее был чист и свеж. Впрочем, на улице стемнело, и трудно было заглянуть в Манечкины глаза.
Под уличным фонарем я достал трубку и набрал номер мансарды. Анатолий
– Какие разговоры, – сказал он, – приезжай.
Удивительно. Мне показалось, что он занят, и ему не терпится вернуться к своему занятию.
– А приехал бы ты часа через полтора, а? – и явно обрадовался, услышав, что раньше, чем через два часа я до мансарды не доберусь. Тут же под фонарем я поймал грязный «Фольксваген», и через двадцать минут мы затормозили у школы. В Алисиной комнатушке горел свет.
Не знал я тогда, не знаю и сейчас, что я надеялся услышать у Алисы. Верне всего в школу меня погнали Машенькины слова о том, что «Кнопф знает». Но неужели же я думал, что этим своим тайным знанием Вова Кнопф делится с Алисой? Однако шел-то я к ней.
Из-за Алисиной двери доносился ее голос, но слов было не разобрать. Двери у Кафтанова в хозяйстве были хороши. Я подумал, что Алиса говорит по телефону, и решил не мешать ей. Алисина речь длилась, длилась, и мне начало казаться, что она распекает кого-то. Немного погодя в этом распекании появился извиняющийся оттенок, и не успел я как следует этому удивиться, как грянул голос Кнопфа. Одноклассник мой гремел и рокотал, как с трибуны, но замечательной выделки двери не подвели и тут. И все-таки я был уверен: Кнопф безжалостно обличает Алису. Да к тому же делает это так, словно некто третий не должен пропустить из его обличений ни слова. Несомненно, интуиция моя, придавленная событиями дня, понемногу оживала. А как иначе объяснить, что молчаливый третий, перед которым распинался Кнопф, нисколько не заинтересовал меня? Но было тут и другое, куда менее лестное для меня объяснение: с той минуты, как я услышал голос Кнопфа, я все пытался сообразить, как мне избежать встречи с ним. Просто уйти было решительно невозможно – охранник немедленно доложит, что господин Барабанов топтался у двери. Неожиданно сквозь дверь отчетливо прозвучало: «…цать часов, тридцать минут». Вурдалачий голос Алисиных настольных часов проходил даже сквозь двери, а клавишу на них, скорее, всего нажал Кнопф по своей гадкой привычке хватать на чужих столах что ни попадя.
Я опустил руку в карман, натолкнулся на револьвер, пошарил в другом, достал записную книжку. «Алиса, – написал я, – я совсем забыл вернуть ключ от медкабинета. Он у охранника. К ночи ключам от дома лучше быть на месте».
На улице я подумал о том, что завтра не миновать разговора об этом ключе. Но не до этого мне было.
У Варахтина в парадной стояла холодная темень. Я осторожно повел рукою над бетонным полом под лестницей, и оплывшая свечка уткнулась мне в ладонь. Огарок стоял в жестяной лодочке. Мой покойный друг вручал светильник позднему гостю.
На самом верху я отворил дверь в мансарду и как вкопанный встал на пороге. Тьма, непроглядная тьма стояла в убежище Бобы Варахтина, и даже ледяным сквозняком тянуло мне навстречу. Две звезды, повисшие над Петроградской, как две белые искры, блестели сквозь крошечное окошко, и на миг показалось мне, что никогда не было жизни в этих выстуженных стенах.
Все же я собрался с духом и несмело подвигал жестяным светильником. Из темноты, слава Богу, выступили мне навстречу знакомые предметы: прекрасный Бобин сундук с латунными углами, сизая офицерская шинель и подзорная труба, которую Боба давным-давно выпросил у меня.
– Закрой дверь, – раздалось из темноты, и я закрыл дверь, и свет вспыхнул. Анатолий стоял в узком коридорчике, и страшного вида маленький клинок торчал у него из кулака.
– Ты топал по ступеням, как слон.
Анатолий прикрыл окошко фанерой и, придерживая больной бок, пошел вглубь мансарды. Стукнула створка окна, и сквозняк прекратился. Я сказал ему, что сам Варахтин, царство ему небесное, побоялся бы войти в свою мансарду.
– Две звезды в кухне, сквозняк, как в подворотне…
– Ухм, – сказал Анатолий и прилег, – Если выкрутимся, научу кое-каким штукам.
Чем-то в мансарде пахло. Вернее сказать – воняло. Анатолий посмотрел, как я вожу туда-сюда носом.
– А знаешь, твой Варахтин форменный маньяк. Ты не думай, я не сбрендил, башка-то у меня цела. Только уж больно тошно одному валяться и ждать, когда тебя дорезать придут… Придут, придут, уверенно покивал мне Анатолий. – Что из этого выйдет, другой вопрос. Ну вот, я от скуки пошарил в этой голубятне. – Тут он сполз с постели и кривясь и морщась отправился в дальний конец комнаты, куда скатывался косой потолок. Вдоль низкой стены на веревочных петлях висело забрызганное краской рядно, и Анатолий отвел его, и открылись книжные полки Бобы.
– Тебе нужно лежать. Не то и дорезать некого будет. А полки эти я видел сто раз.
– Твоя правда, – сказал Анатолий и забрался под плед. – Но скучно, а к тому же тебе лежать не надо, вот и сделай милость, сними книги со средней полки. Не ленись, Барабанов, тебя раненый просит.
Я свалил на плед десятка три захватанных книжек, и Анатолий велел мне вытянуть оголившуюся полку из пазов. К моему удивлению, полка не поддалась. Но когда я, повинуясь Анатолию, отделил от торца ее хитро приставленный кусочек дерева, стало видно, что сквозь толщу доски, наискось, ввинчен в стену металлический штырь. Пока я выкручивал его, мне в голову пришло, что художник Варахтин, Господи меня прости, совсем не случайно умер от инсульта. Что у него в голове-то делалось?
– А? Что скажешь, друг Барабанов? – проговорил Анатолий, когда я потянул за правую стойку, и полка отъехала с аккуратно вырезанной частью стены и открыла глубокую нишу. Потешная артиллерия стояла там тесными рядами.
– Заметь, как воняет, – сказал Анатолий, – Твой художник для стрельбы из этих фигулек смешивал спецпорох…
– Бог с ним, с порохом, Анатолий. Пусть он себе воняет. Посмотри лучше, что я принес.
Я подал ему Ольгину венчальную фотографию, и болезненная гримаса пробежала по лицу Анатолия. Он принялся двигать и поворачивать снимок так и сяк и, наконец, отбросил его на колени.
– Не она, – сказал он, – снимок, да, настоящий. Но не она. Это сходство, знаешь ли, мне очень не нравится. Где ты был? Откуда эта фотка?
Он выслушал меня, печально присвистнул и велел выгребать из ниши несметную Бобину артиллерию.
– Стволы длинные и прямые. Гильзы от нагана. Короткие, как мортиры – от «ТТ». Лафеты. В натуре таких не бывало, но зато смотри: я кручу этот винтик, и ствол шевелится. Можно целиться. Твой псих отливал лафеты из свинца, пушка выпалит и не перевернется.