Nevermore, или Мета-драматургия

Созонова Ника Викторовна

— Стану я с ним драться, — высокомерно протянул Бэт. — Бороденку повыдергал бы, и всех хлопот. Но, знаешь, Инок избавил меня от этого суетного занятия. Сегодня днем мы встретились и вполне мирно поговорили. Когда я шел на свиданку с ним, и впрямь подумывал, не написать ли статейку — персонаж весьма яркий, и материала хватает. Но результат беседы поменял мои планы. Инок извинился. Он объяснил, что посчитал меня бездушным соблазнителем, разбившим сердце юной девочки и едва не доведшим ее до самоубиения. Но оказалось, что информация была не точной или он не правильно ее понял, и на самом деле я не совратитель, а весьма одаренный молодой человек, на исцеление которого

не жаль потратить энную сумму. И вручил мне, прямо тут же, у алтаря, эту самую сумму.

— Круто! — Я изобразила восхищенный свист. — Кто бы ожидал от батюшки такой широты натуры! Правда, мне кажется, более мудро было бы вручить сумму не тебе, а в бухгалтерию клиники. Все это, — я кивнула на заваленный банками стол, — весьма условно можно назвать лечением твоей гениальной головы.

— Не считай его глупее себя. Инок — циник и скользкая личность, но уж никак не недоумок. Разумеется, он внесет в ближайшее время деньги в бухгалтерию клиники. Кстати, там очередь, поскольку заведение весьма престижно-с, и моя подойдет только к концу лета. А то, что он мне выдал, как он сказал — на витамины, фрукты и всяческие маленькие радости бытия. Чтобы я не скучал, дожидаясь своей очереди, или, не дай бог, не самоубился на пороге исцеления. Сие было бы для него очередной обидой, коих он натерпелся множество, вступив на благородное и неблагодарное поприще спасения юных придурков. Ты не переживай: после визита девушки моей мечты, моей драгоценной депрессивной малышки, я вновь обрету привычный тебе облик полуголодного нищего поэта.

— Да я особо и не переживаю, — я расчистила стол для предстоящего пиршества и принялась нарезать жесткую, как кость, колбасу.

Так непривычно было видеть его радостным. Я едва не отхватила себе ножом кусок пальца — руки плохо слушались отчего-то.

— А знала бы ты, как ненавидит Инока Таисия! — хохотнул он, придвигаясь к столу с соблазнительной жратвой. — Называет его 'маленький демиург с липкими ладошками'.

— Демиург — это понятно. Батюшка ощущает себя вершителем судеб юных смертников. Кого-то милует: осыпает деньгами, как тебя, устраивает в клинику. Кого-то отлучает от своих щедрот, предоставляя спокойно подыхать. А вот ладошки отчего липкие? От их крови? Вот уж нелепо: он никого специально не подталкивает к смерти. Наоборот.

— Не-а, — он помотал головой. — Не от крови.

— От пота? Слишком много по клавиатуре стучит?…

— Опять не угадала. Метафора моей потрясающей Таис грубее. Он дрочит, видите ли. В переносном смысле. Глядя на чужие страсти: отчаянье, тоску, надежду, глядя на чужие смерти. Ибо сам он монах, то есть, по определению, существо бесстрастное и бесполое. Сублимируется и оттягивается на чужих страстях и чужих костях.

Я не могла удержаться от смеха.

— Слишком она наивна, твоя Таисия, для своего возраста! Она что, не знает, как оттягиваются монахи, как они блядствуют и плюют на всяческие обеты?!

— Ну… — он чуть смутился от моего напора и убойных доводов. — Инок ведь не просто монах. Он идеолог, теоретик своего рода. Не знаю, что там и как — я не стоял, как ты понимаешь, со свечкой в его 'келье', но раз он настраивает всех против секса, значит, и сам к этому делу не склонен.

— Ха-ха. Обвинение в наивности можно, оказывается, предъявить не только Таисии.

— Ладно, плевать на Инока! — Он набил полный рот колбасой и заурчал, как кот, давно не евший мяса. — Каждый ведь в этой убогой жизни тешится, чем может. Инок — мной, Таисия — Иноком. Мне, как ты можешь догадаться, глубоко параллельно, завязал ли он свой жезл бантиком или периодически пользует зависящих от него девочек-наркоманок (бродят и такие слухи по Датскому королевству). Нет, если совсем честно, то я не в восторге, что Айви активно с ним переписывается. Катает ему длиннющие телеги чуть ли не каждый день. Обязательно прекращу это непотребство, как только буду иметь на нее больше прав.

— Айви не наркоманка! — успокоила я ревнивца, с азартом подключаясь к пиршеству. — Да и вкус у нее присутствует. Полуголодного гениального поэта она, несомненно, предпочтет сытому пучеглазому батюшке.

— Привычный тебе облик полуголодного гениального поэта продержится недолго — до больнички. Там меня обреют налысло, — он со вздохом помотал головой, шелестя роскошной, благоухающей дорогим шампунем шевелюрой, — в драгоценные нежные мозги вставят электроды. Как крыске, как твоему Модику. Будут раздражать то зоны 'ада', то зоны 'рая', превращая в электродомана…

— Не говори глупостей! В психушке проводят подобные опыты только над безродными, над теми, у кого нет родственников, — я осеклась, сообразив, что опять, в который раз не распознала его ехидства — чертов игрок и трепач, неуемный плут Локи…

Но голос его неожиданно задрожал, а глаза наполнились настоящими слезами.

— Над безродными?! А ты знаешь, как сейчас лечат наркоманов? Новый метод, дает стопроцентную гарантию исцеления. Залезают в мозг и замораживают участок, отвечающий за состояние радости и удовольствия. Вместо наркомана — хронический депрессант. Пожизненный! И не с безродными такое вытворяют, а с согласия любящих родителей, да еще и немалую 'зелень' берут.

— Ужасы какие рассказываешь… Ты хочешь сказать, врачи не ведают, что творят?

— Отлично ведают, — он одарил меня снисходительной усмешкой. — Я думаю, вымораживая участок мозга, отвечающий за простые человеческие радости, эти гуманисты в зеленых халатах испытывают изощреннейшее наслаждение. Это, знаешь ли, покруче, чем убить.

— Ты утрируешь. Это уж слишком.

— Да нет, это ты, многомудрая Астарта, еще не до конца распрощалась с детскими иллюзиями. Не выросла из сказочек про добрых дядей-милиционеров, охраняющих нас от убийц и маньяков, и тетей-врачей, день и ночь пекущихся о нашем драгоценном здоровье.

— Пусть так. Но ведь такие вещи не делают без согласия родителей, как ты сам говоришь. А твой папа, насколько я знаю, вменяемый и вполне интеллигентный.

— А папе пофиг. Папа на мне крест поставил, лишь только первые шрамики на руках увидел. Моя судьба отныне в цепких лапках Инока — великого экспериментатора. Кто платит, тот и заказывает музыку. На его счету одиннадцать трупов, я буду двенадцатым — дюжина, хорошее число! Тут еще Таисия со своим чертовым сном…

— Ей приснился кошмарный сон?

— Мне приснился! А она его растолковала, со свойственной ей мудростью и прозорливостью, — Бэт схватил нож и отсек треть колбасного полена. Он вложил столько силы в это движение, что куски колбасы откатились в разные стороны и один из них, сбив по пути бокал, упал на пол. — Такой вот сон… весьма интересный… Где я стою на берегу кровавого океана, и мимо пролетает со свистом моя же отрубленная голова и плюхается в багровые волны. Оказывается, в эти же дни ей тоже приснился сон о моей отрезанной голове. Больше того — и Морене привиделось нечто подобное. Таисия заявила, что сон, повторенный трижды, не простой, а символический. Голова — моя суть, моя боль. Ее вылечат и тем самым лишат меня индивидуальности. Стану никаким. Тихим таким, вдумчивым… глазки кроткие, мутно-голубые… слюнка стекает от подбородка до самых чресел…